Петух Османка
Автор: И.А. Любич-Кошуров, 1902 г.
I. Тревожные вести
II. Чудовище
III. В поисках за врагом
IV. У грачей
V. «Языка» добыли
I. Тревожные вести
Петух Гаврилыч вошел в курятник, вспорхнул на свое место на нашести и кликнул другого петуха, постарше его, с большим в шрамах гребнем и с выщипанным хвостом.
Этот другой петух был большой вояка, и потому именно у него было столько шрамов на гребне. Всю свою жизнь он только и делал, что дрался с разными такими же вояками вроде него.
Звали его Османка.
Сегодня Османка даже прихрамывал на одну ногу. Поэтому ему стоило не малого труда взобраться к Гаврилычу.
И он не сел на нашесть, как Гаврилыч, а стал на одной ноге. А другую ногу поджал, согнув пальцы так, как будто перед ним стояла сахарница, и он собирался взять сахару.
Впрочем, когда он, увидел, что Гаврилыч скосил глаза на его больную ногу, он сказал:
– Так, пустяки, царапина.
И сейчас же, хоть ему было и очень больно, стал на обе ноги и, в свою очередь, поглядел на Гаврилыча.
– Где это вас...? – спросит Гаврилыч.
– С индюком... – мрачно ответил Османка, и так как на этот раз он не имел в виду рассказывать о своем поединке с индюком, он сейчас же переменил разговор:
– Вы, кажется, хотели сказать мне что-то!
– Я хотел спросить, – ответил Гаврилыч, – что не слышали вы, будто теперь наших баб будут брать на войну?
– Каких баб?
Голос у Османки был отрывистый и сердитый, даже будто немного недовольный, – точно, он уже заранее знал, что Гаврилыч скажет какую-нибудь чепуху.
– То есть, кур, – пояснил Гаврилыч.
Османка ничего не возразил, только также сердито крякнул.
– Уверяю вас, – сказал Гаврилыч.
– С кем же они будут воевать? – насмешливо спросил Османка.
– А видите...
И при этом Гаврилыч встал на ноги и поближе пересел к Османке. Османка склонил было голову в сторону Гаврилыча, потому что его все-таки разбирало любопытство, но сейчас же опять принял прежнее положение... Потом, превозмогая боль, он согнул ноги и сел на нашести, спрятав нос в перьях на зобу. Свой большой гребень он сдвинул почти на самые глаза.
И он сидел так, не двигаясь, смотря вниз с нашести, и слушал внимательно кругленьким розовым ушком, что говорил ему Гаврилыч. А Гаврилыч рассказывал об очень интересных вещах...
В окрестностях деревни, в поле видели чудовище. При упоминании о чудовище Османка шевельнут гребнем снизу вверх и быстро повернул голову в сторону Гаврилыча.
– Какое чудовище?
Гаврилыч сам не видел чудовища, но слышал, как про чудовище рассказывал волостной писарь... Писарь именно так и выразился:
– Это – чудовище.
Правда, самое чудовище он держал на ладони, стало быть, оно не было особенно велико. Но писарь не станет болтать зря. Значит, на ладони у него, точно, было чудовище.
И против этого чудовища писарь предлагал мужикам выпустить кур.
Пока чудовище появилось только в одном экземпляре, но, несомненно, это был либо лазутчик, либо шпион... А потом придут целые полчища чудовищ, и тогда курам будет объявлен рекрутский набор. Всех кур отдадут в солдаты и поведут на войну.
Петухи, конечно, будут командирами, а самым главным командиром будет писарь. Он будет ехать впереди всей армии на лошади и махать саблей.
Гаврилыч рассказал Османке все очень подробно. В заключение он сообщил, что в волостном правлении получена бумага с двумя голубыми печатями о рекрутском наборе среди кур...
Когда он кончил свой рассказ, он вскочил на ноги и, выпрямившись во весь рост, закричал, высунув голову в окошко:
– Ку-ка-ре-ку!
И захлопал крыльями. Должно быть, он был очень рад, что его сделают куриным генералом. И сейчас, как он крикнул, где-то далеко-далеко, может быть, в другой деревне, закричал другой петух.
– Еще один генерал! – сказал Гаврилыч и опять крикнул, еще громче:
– Ку-ка-ре-ку!..
– Ку-ка-ре-ку! – донеслось издали.
Гаврилыч прислушался к этому крику, взвешивая мысленно, кто кричит громче – он, или тот другой петух, и так как ему, вероятно, показалось, что другой петух кричит громче, то он сперва согнул, а потом вытянул шею, как только можно, и сам весь вытянулся, спустив хвост книзу с нашести, и заорал во всю мочь.
Затем, чтобы не расстраивать себя больше, потому что состязание в крике с далеким противником опять могло оказаться не в его пользу, спорхнул с нашести и стал копаться на полу, в песке.
И хотя он долго еще слышал несущееся издалека петушиное пение, он сделал вид, что ничего не слышит... Он бегал около кур и коротеньким говорком уговаривал их внимательней смотреть под ноги, чтобы не пропустить какого-нибудь зернышка.
На этот раз куры, однако, держались от него в стороне. Они толпились кучкой на одном месте и потихоньку переговаривались о чем-то между собою. Гаврилычу показалось даже, будто они над ним смеются...
А куры были просто заинтересованы, о чем это сейчас так таинственно шептались между собой мужчины, то есть Османка и Гаврилыч. И они копались в песке и переговаривались:
– Что это они затевают?..
– Ох уж этот Османка...
– Уж не говорите, такой прокурат, такой прокурат, прямо – башибузук.
– Башибузук и есть... про войну какую-то толковали...
– Скажите...
– И говорят, будто теперь такой вышел приказ, чтобы бабам идти в солдаты...
– Ну, а как же, если какая, примерно, с цыплятами?
– А цыплят в барабанщики...
– Не может быть...
– А я вам говорю...
– И я говорю.
Куры еще тесней сбились в кучку и затараторили точно на перебой друг перед дружкой, как будто каждой хотелось как можно скорей и как можно больше выкрикнуть слов. Они даже сами себя понимали плохо.
У каждой были свои мысли, и каждая только говорила про свое, потому что каждая была уверена, что только она имеет правильный взгляд на положение вещей. Но так как все они хотели непременно высказать свои мысли сейчас же, сию же минуту, и каждая старалась остановить подругу, чтобы высказаться самой вперед, – то, пока они на все лады и разными голосами кричали только одно слово:
– Позвольте мне!
– Позвольте!
– Нет, позвольте!..
Это, разумеется, мало помогало делу, и вопрос, будут ли кур брать в солдаты, или нет, долго оставался невыясненным. От натуги некоторые куры даже почувствовали себя дурно и стали кудахтать так отчаянно, как будто их уже тащили в рекруты.
Вдруг на пороге курятника появился петух, по прозванию Трещотка, и, прокричав сначала, по обыкновенно всех-петухов, «ку-ка-ре-ку», пригласил затем всех кур и петухов, которые были в курятнике, последовать за собою. Трещотка, должно быть, был очень тонкий кавалер. Когда он приглашал кур, он обратился к ним так:
– Медам...
И при этом вытянул шею, а глаза вперил в потолок (как будто «медам» сидели на потолке); минуту он оставался в таком положении, а потом повернулся к курам хвостом и добавил:
– Пожалуйте сюда!
И пошел из курятника, вытянув теперь шею горизонтально перед собою, так что перья у него на шее свесились вниз и расположились очень зловеще вокруг гребня.
Выйдя за порог курятника, он опять остановился, повернулся передом к курам, столпившимся на пороге, опять поднял шею кверху и опять произнес:
– Медам...
Потом, так же, как в первый раз, повернулся к «медам» хвостом и пошел дальше. Пройдя несколько шагов, он остановился, снова повернулся к курам, вытянул шею и сказал:
– Медам...
И опять пошел дальше, слегка подрыгивая кончиками перьев на хвосте. Так он довел кур до забора. Он взлететь на забор и крикнул оттуда курам:
– Медам, вы, вероятно, уже слышали о поимке чудовища?
Куры тревожно закудахтали.
– Слышали? – переспросил их Трещотка.
– Слышали, – ответила одна старая курица.
– Медам, – продолжал Трещотка, – теперь соберите все ваше мужество, я хочу показать вам казнь этого чудовища: его посадили на кол! Оно здесь на заборе...
Османка и Гаврилыч, сопровождавшие кур, один за другим, взлетели на забор. Несколько кур с громким кудахтаньем последовали их примеру.
– Где оно? – спросил Османка.
– Где? – повторил за ним, Гаврилыч.
– А вот, – ответил Трещотка, – извольте смотреть.
II. Чудовище
На заборе, приколотое большой иголкой «цыганкой» к верхней доске забора, шурша жесткими крыльями, копошилось насекомое, вроде стрекозы или большого степного кузнечика...
Это – саранча, – сказал Гаврилыч.
Он обернулся к курам и добавил:
– Не бойтесь, – самая обыкновенная саранча.
На заборе трудно было поместиться всем так, чтобы видеть саранчу, поэтому Гаврилыч соскочил на землю. Он хотел уступить место курам. То же самое сделал и Трещотка. С курами на заборе остался только один Османка.
Османка никогда не отличался особенной любезностью по отношению к дамам. Он и на этот раз остался верен себе. Он крепко прихватил саранчу носом и потянул сначала в одну сторону, потом в другую, потом еще сильней сжал клюв и перекусил саранчу пополам. Соскочив с добычей на землю, он положил ее около себя и сейчас же встал в боевую позу.
Правда, хвост у него был выщипан, перья на боках кое-где топорщились, и было даже одно место у крыла, совсем лишенное перьев, но все-таки сейчас он даже со своей хромой ногой имел достаточно геройский вид.
Во всяком случае, Трещотка и Гаврилыч только поглядели на него искоса, не выразив ни движением, ни голосом волновавших их чувств. А чувства у них были в те минусы самые воинственные. Но они очень хорошо знали Османку. Поэтому они переглянулись друг с другом, и оба в один голос сказали, обратившись к Османке:
– Приятного аппетита, Османка.
Но, конечно, они сказали это, скрепя сердце. А Османка ничего им не сказал. Он поднял свою больную ногу, вытянул шею и закричал громко на весь двор:
– Ку-ка-ре-ку!
Потом он мгновенно проглотил саранчу. Он не любил делиться добычей с курами. Кроме того, он не хотел лишить себя удовольствия съесть также и остатки саранчи. У него всегда был очень хороший аппетит.
Но пока он, кричал свое победное «ку-ка-ре-ку» и потом закусывал своим куском саранчи, Гаврилыч и Трещотка взлетели на забор: один с одного бока обезображенного тела саранчи, другой с другого.
От саранчи осталась только голова, спина, три ноги, да крыло. Но она еще жила... Рот ее был полуоткрыт, крыло шевелилось, ноги с силой упирались в доску забора.
В настоящую минуту Гаврилыч с Трещоткой решали, кому что достанется. Крыло и ноги, разумеется, не представлялись им особенно соблазнительным кушаньем, поэтому все их внимание было устремлено на остатки туловища... Вытянув шеи и двигая зарумянившимися гребнями, подходили они к саранче навстречу друг другу, стараясь твердо держаться на заборе на узеньком крае доски...
Куры одна за другой слетали с забора. Они уже знали, что дело не обойдется без драки, и решили, пока что, оставаться в стороне. И, конечно, им пришлось бы быть свидетельницами более или менее кровавого побоища между двумя кавалерами, но тут произошло нечто совсем неожиданное...
Единственное крыло саранчи вдруг замахало быстро-быстро, ее три ноги особенно энергично задвигались по забору вокруг иголки, с силой упираясь в доску, и затем искалеченное насекомое, как на пружине или как подхваченное ветром, скользнуло по иголке кверху...
Она остановилась у самого конца иголки, около мочки, делая невероятные усилия удержаться здесь. Вероятно, ни один гимнаст никогда так проворно не взбирался по лакированной мачте...
Петухи невольно попятились.
Я не могу сказать, чтобы их хоть на одну секунду покинуло мужество. Но они сами были поражены мужеством этого полумертвого существа.
Низшие организмы обладают меньшею долей чувствительности и, стало быть, более терпеливы и более выносливы. Иногда такая нечувствительность к боли и кажущееся презрение к смерти принимается за мужество.
Гаврилыч с Трещоткой, вероятно, имели самое смутное представление об этом» «мужестве» низших организмов. Я думаю даже, что относительно этого они были настоящие, профаны. Видите ли, они были петухи, а, стало быть, совсем неграмотны. Поэтому они прекратили свои враждебные действия и смотрели на саранчу, вытаращив глаза.
Между тем саранча, трепеща крылом, повернулась на иголке к одному из них, именно к Гаврилычу, и прохрипела, дико вращая глазами и грозя ему ногой:
– Погодите! О, погодите, придут наши солдаты, пожрут поля, и все вы подохнете с голода, потому что они до корки съедят все хлеба...
Потом саранча повернулась к Трещотке и закончила свою речь так:
– Будьте вы прокляты!
Это было хорошее приветствие с высоты иголки. Трещотка кувырком скатился с забора. Гаврилыч тоже поспешил убраться на землю. В жизни своей они не видали и не слыхали ничего подобного.
Они остановились друг против друга и посмотрели друг на друга совсем глупыми глазами.
– Ну-ну, – сказал Гаврилыч.
– Истинно, чудовище! – добавил Трещотка.
Он повернулся к курам и произнес с грустью:
– Медам, что же это будет, если они точно пожрут поля?
Но у кур на этот счет был совсем особый взгляд.
– Хозяева все равно нам достанут корма, – сказали они.
– Медам, это невозможно, – возразил Трещотка, – откуда же хозяева возьмут корма, когда его негде взять?
Тут вмешался Гаврилыч. Он сказал, почесывая у себя лапкой за ухом:
– Не без того, что придется всем вам идти в солдаты...
– Ах, ах, – закудахтали куры.
– В солдаты! – повторил Гаврилыч.
– Но мы так привыкли к домашней жизни...
Гаврилыч напомнил им о фазанах:
– Фазаны наши родственники, но они, однако же, живут в лесу и сами справляются с разными неприятностями.
– Например, на Кавказе много фазанов, – вставил, свое слово Трещотка: – Медам, берите пример с фазанов.
– В солдаты! В солдаты! – закричал Гаврилыч и взлетел на забор.
К своему немалому удивлению, он не нашел теперь там саранчи... Торчала только одна иголка. Он оглянулся по сторонам, и далеко, по ту сторону забора, увидел в траве красный османкин хвост с выщипанными косицами.
Саранчу стащил Османка. Как я уже говорил – у него всегда был хороший аппетит. Пока Османкины товарищи беседовали с дамами, он не терял даром драгоценного времени...
Теперь Османка направлялся к одной своей знакомой курице-самоходке.
Читателю, может быть, неизвестно, что значит на языке птичников «самоходка». Самоходкой называется наполовину одичавшая курица-наседка.
Первоначальные заботы о выводке цыплят обыкновенно лежат на самом хозяине-птичнике. Он устраивает гнездо для наседки, собирает или покупает яйца и сажает наседку на яйца. Наседке остается только спокойно сидеть на яйцах и в определенное время получать свою долю корма, о котором опять же заботится птичник.
Совсем другое дело самоходка. Самоходка сама выбирает себе место для гнезда, сама устраивает себе гнездо, выводит птенцов исключительно лишь из тех яиц, которые кладет сама, и сама же добывает корм, как для себя, во время высидки птенцов, так потом и для цыплят, когда они вылупятся из яиц. У самоходки, одним словом, замечается стремление возвратиться в первобытное состояние. Должно заметить здесь, что самоходка обыкновенно на время высиживания яиц забирается также куда-нибудь в глухое место.
Османкина знакомая жила за околицей в глубоком рву, сплошь заросшем крапивой, бурьяном и лопухами. Тут она была в достаточной мере обезопасена от вторжения разных непрошенных гостей.
Впрочем, на случай нападения хорька или кошки, у нее имелись сильные крылья, а также и когти. Когтями она дралась по-петушиному и не хуже любого петуха. Она уже имела несколько стычек с кошками, забиравшимися иногда в ров, чтобы поохотиться за разными птицами. Часто она сама первая бросалась на кошку, не дожидаясь нападения, и почти всегда обращала в бегство коварного зверя.
Была она необыкновенно дикая и подозрительная особа, как все вообще куры-самоходки. Она не доверяла даже человеку. Есть, разумеется, добрые и злые люди, дурные и хорошие. Она, в своей дикой простоте, почитала всех дурными, или, по меньшей мере, недостойными доверия.
Поэтому, если она замечала где-нибудь неподалеку человека, она сейчас же кричала своим цыплятам:
– Скорей, скорей!
И подгоняла их крыльями, чтобы они торопились.
Пока цыплята бежали по направлению ко рву, она самоотверженно прикрывала отступление, держась все время сзади и готовая, в случае преследования, каждую минуту пустить в дело свои крылья и когти.
Ее цыплята уродились все в нее: все до одного были серые и бегали так проворно и так ловко умели скрываться в траве и крапиве, что, не будь около них матери, их, скорей, можно было бы принять за молоденьких куропаток, чем за обыкновенных домашних цыплят.
Изо всех кур в деревне самоходка дружила только с Османкой. Османка хоть редко, но все-таки заходил к ней. Цыплятам он всегда приносил какого-нибудь гостинца. Сегодня он принес им голову саранчи. Нельзя сказать, чтобы он обращался с ними особенно нежно. Он находил, что «нежность есть мать всех пороков». Может быть, это не совсем справедливо, тем более, что существует другая пословица в роде этой, но что с ним поделаешь, когда он был такой забияка?
По знакомой только одному ему тропинке, между стволами крапивы и бурьяна, он пробрался в наиболее глубокую часть рва, где жила самоходка, и, едва завидев цыплят, сейчас же крикнул им:
– Эй, вы, пострелята!
И когда они один за другим кинулись к нему, бросил им навстречу свой гостинец. Гостинец цыплята схватили налету, а Османка стал в стороне и сказал:
– Ешь, пока рот свеж, – завянет, муха не заглянет.
Вообще, он любил пословицы. Потом он поздоровался с самоходкой:
– Здорово, курица, широка твоя улица!
Опять у него вышло как будто пословица.
– Как живешь, что клюешь? – продолжал он, сел рядом с самоходкой и отдышался: – уф...
– Ну, как там у вас? – спросила самоходка.
Он ответил:
– Живем, саранчу клюем, – ничего не знаем, чего и вам желаем.
При этом он указал глазами на цыплят и добавил:
– Саранчиную голову принес.
И перевел глаза на самоходку:
– Небось, ничего не слыхала?
– А что? – спросила самоходка.
– Слышно, саранча объявилась в поле, так вас, баб, говорят, будут брать в солдаты, чтобы вы саранчу клевали.
– Н-ну?
– Верно тебе говорю.
И он стал рассказывать о пойманном саранчином лазутчике, о казни этого лазутчика и о том, как он добыл этого лазутчика для своего стола. Тут он не мог удержаться, чтобы не закричать:
– Ку-ка-ре-ку!
– Э-э-э-кю! – отозвался сейчас же за ним один из самоходкиных петушков.
Османка поглядел на него и похвалил:
– Шустрый парнишка.
Потом обратился к самоходке:
– Тоже на войну возьмем...
Впрочем, он это сказал полушутливо и сейчас же заговорил более серьезно:
– Я вот что хочу, сказать тебе, самоходка... Ты слушаешь?
Он стал совсем серьезен.
– Слушаю, – отозвалась самоходка.
– Вот что, – продолжал Османка, – наши-то бабы вряд ли пойдут на войну и тогда, знаешь, что будет? Саранча пожрет все хлеба, и нам правда придется околевать с голоду, а мы знаешь что? Мы, давай, сами пойдем в поле, где саранча, наклюем ее, сколько можно, и посолим впрок... К осени настанет голодовка, а у нас, как ни как, будет запас... А? Идет, что ль?
Самоходка была особа не глупая. Во всяком случае, у нее не было хозяина, который бы позаботился о ней, как о других курах... Она жила сама по себе, своим домом. И она сказала:
– Ладно, пусть будет по-твоему.
В тот же день Османка отправился на поиски за саранчой. Самоходка со своими цыплятами должна была, как они решили, присоединиться к нему потом, когда он разыщет саранчу.
III. В поисках за врагом
Османка шел полем прямо по ржи. Он нарочно не пошел по дороге. По дороге кого встретишь? А ему прежде всего хотелось перетолковать кое с кем из обитателей поля... Может быть, в поле уже известно что-нибудь о движениях саранчи?
Навстречу ему то и дело попадались разные козявки и пауки. Одни из этих пауков и козявок почтительно сторонились перед Османкой или проворило прятались в норы, или убегали прочь; другие не обращали на него никакого внимания...
На последних и Османка тоже старался не обращать внимания, хотя его иной раз разбирало сильное желание проглотить кого-нибудь из них. Но Османка знал, что есть козявки съедобные, а есть и несъедобные... Османка говорил, что несъедобные возбуждают в нем только отвращение. Положим, это не совсем правда, но Османка, как бы то не было, понимал, что иная козявка или паук могут надолго испортить ему желудок... Ему только казалось странным, почему эти козявки и пауки тоже понимают, что Османка их не тронет. И когда он думал об этом, он в глубине своего сердца удивлялся мудрости несъедобных пауков и козявок.
Вообще, эта прогулка по полю была для него вместе с тем очень хорошим упражнением в размышлении. И, конечно, если бы Османка умел писать, он, может быть, написал бы когда-нибудь весьма пространное рассуждение на занимавшую его тему.
Наступал уже вечер когда Османка встретил мышь. Мышь сидела на камешке и плакала. Слезы она утирала хвостом, взяв его подмышку и водя его кончиком по глазам, как кисточкой. Она ни крошечки не испугалась Османки. Она только отвела свой хвост от глаз и посмотрела на Османку холодно и жалобно... Потом, она всхлипнула.
– Ты чего? – спросил ее Османка.
В ответ на это мышь безнадежно махнула лапкой и опять всхлипнула.
– Чего ты? – повторил Османка свой вопрос.
– Так, – сказала мышь, – скучно.
– Чего скучно?
– А чего ж тут веселого?
Османка поглядел на нее внимательно. Он слышал, что собаки иногда без ведомой причины начинают выть во время полнолуния. Может быть, и мыши испытывают беспричинную тоску в известное время дня, например, перед закатом солнца?
– Гм, – сказал он, – может, тебе жалко, что садится солнце?
– Нет, – ответила мышь со вздохом.
– А чего?
– Потому что я стара и кое-что знаю.
– Что же ты знаешь?
– Я знаю, что (мышь снова вздохнула) – как бы всем нам не пришлось скоро помирать с голоду.
Тут она необыкновенно жалостливо поглядела на Османку и добавила:
– Да и вам тоже...
– Ну, это, шалишь, – сказал Османка, помолчал немного и спросил: – Тебя, может, саранча напугала?
– Она, батюшка, она, – произнесла мышь и вдруг закрыла глаза лапками и стала причитать: – Идет она, окаянная, и поест весь хлеб, и ничего нам не оставит... Ох, батюшка, плохо... Плохо, родименький...
– Не робей! – начал было Османка, но сейчас же сердито крякнул. – С вами, бабами, говорить... – пробормотал он и опять не договорил, только крякнул.
Подождав минуту, пока мышь немного успокоилась, он спросил: – А где она теперь, саранча?
Мышь хотела было ответить, но в это время из норы, очень искусно скрытой между комьями земли, вылезла другая мышь. Эта другая мышь была совсем седая и много крупней первой. Первая мышь сейчас же соскочила с камня, а седая мышь взобралась на ее место.
– Вы кто? – обратилась она к Османке.
– А ты разве не видишь? – ответил Османка.
– Вижу, что петух, – проговорила мышь недовольным голосом, – но зачем вы, собственно, сюда попали?
– Я ищу саранчу.
– Саранчу?.. Гм... А зачем она вам?
– Воевать с ней буду.
– Г-м, – опять сказала мышь и пристально поглядела на него: – стало быть, вы живете согласно закону... Это так отрадно в наше время.
– Да вы кто? – спросил Османка: – может, тут вроде учителя?
– Я мышиный старшина, – ответила мышь, – это совершенно верно.
– Вишь ты...
– Вы удивлены?
– Нет, чего же... То-то вы все про законы...
– О, это великий закон! – воскликнула мышь, – только вы, куры, его забыли.
– Какой закон?
– Закон равновесия в жизни всего живущего на земле.
– Не слыхал такого.
– Видишь ли – заговорила мышь, – раз Бог создал саранчу, значит, так тому уж и быть: ее, пока не пришло время, ничем не выведешь... Люди, вон, и то до сих пор ничего не могут поделать.
– Это точно, – согласился Османка.
Мышь продолжала:
– Но если бы мы не отступали никогда от этого закона, никакая саранча нам не была бы страшна...
– Я ничего не понимаю, – сказал Османка.
И он, правда, ничего не понимал. Ведь он был совсем простой петух.
– Ну, хорошо, – начала опять мышь, – а это ты можешь понять, что все должны помогать друг другу?
– То есть как это все?
– А так: ты – мне, я – тебе, ну, и там все прочие... Например, ведь ты обыкновенно чем питаешься? Зерном?
– Зерном.
– Ну, хорошо, а когда налетит саранча, ты ведь и саранчу станешь есть?
– Отчего же не есть?
– Ну, вот! Этим ты помогаешь не только себе, но и больше всего, заметь, нам... Потому что, подумай сам, чем мне жить, если саранча совершенно опустошит поле? Конечно, птицы не могут уничтожить всю саранчу, но они оставят ее столько, что она уже не принесет ощутительного вреда ни людям, ни нам, ни вам... Понимаешь теперь?
– Что ж, может, оно и так...
– Конечно, так! – воскликнула мышь. – Все должны жить, но так, чтобы не мешать друг другу... Буду даже говорить дальше... Должна сказать тебе, что я совсем беспристрастна... Представь себе, что если бы вдруг размножились мы, мыши? Ведь мы опустошили бы поля не хуже саранчи... Только нас, все равно, на половину сейчас же передушили бы ястреба... И так везде, во всем мире.
Османка опять начинал плохо понимать ученого полевого зверька, но так как он все-таки не хотел показаться перед ним совсем дураком, то он сказал:
– Наших баб тоже, говорят, собираются отдавать в солдаты и вести воевать с саранчой.
– А они как?
– Они? Известно – бабы... кудахчут... боятся.
Мышь задумалась. Потом она сказала вдумчиво:
– Я знаю, почему они боятся.
– Почему?
– Потому, – проговорила мышь, не без грусти, – что они в неволе... Они там у вас от всего отвыкли и все забыли... А, главное, забыли наш великий закон... Ведь, они, наверное, с большей охотой клюют зерно, чем насекомых?
На это Османка не мог дать точного ответа; он только заметил, что куры, должно быть, отвыкли от насекомых, потому что кормят их исключительно зерном.
– Ну, вот видишь, – сказала мышь и потом спросила: – А ты все-таки решил идти воевать с саранчой?
– Я ж тебе сказал, – проговорил Османка, – а ты мне вот что скажи, где теперь эта саранча?
– Еще далеко, – ответила мышь, – успеешь, а я тебе, знаешь, какой дам совет?
Османка не любил слушаться чьих-либо советов, но эта седая мышь была такая важная, такая солидная... Он сказал:
– Ну?
И уставился прямо в глаза своей собеседнице. Мышь предложила ему сходить сначала к грачам и рассказать им, что он узнал о саранче.
– Все равно, – сказала она, – один ты с саранчой не сладишь; пойдут ли ваши куры на войну, или нет, – это еще вопрос, а грачи, – им узнать бы только, где саранча – сейчас налетят...
– И станут клевать?
– Обязательно, потому что, повторяю тебе, они еще не отвыкли повиноваться нашему великому закону... Ведь они также клюют и зерно, хотя обыкновенно питаются червяками, улитками и насекомыми... Во всяком случае, сохранение хлебов в их интересах. Осенью ты, вероятно, встречал их на полях, на жнивьях целыми стаями... И так, – закончила мышь, – мой тебе совет, отправиться теперь же к грачам.
Османка вспомнил, как его знакомый франт Трещотка держал себя в присутствии дам. Трещотка держал себя в присутствии дам необыкновенно галантно. Османке тоже захотелось быть галантным перед этою мышью. Он вытянул шею вверх, совершенно вертикально, остановил глаза на месяце, уже сиявшем бледным серпочком и произнес:
– Мадам...
После чего совсем так, как Трещотка, повернулся к мыши хвостом и зашагал по полю большими шагами, как солдат на маршировке.
Однако уже наступала ночь, и нужно было подумать о ночлеге. Османка разыскал большую межевую яму и забрался в нее. Здесь он решил дожидаться утра.
IV. У грачей
Проснулся Османка на рассвете. Солнце еще не вставало; только на востоке небо чуть-чуть посветлело. Во ржи звонко кричали перепела. Около дороги в траве скрипел коростель. Османка почистил перья носом, встрепенулся и пошел. Теперь он направлялся к березовой роще, где жили грачи.
Он не видел самой рощи и шел, руководствуясь исключительно лишь грачиным криком. Несколько грачей попались ему навстречу. Они летели низко, тяжело махая большими черными крыльями. У этих грачей в гнездах, должно быть, были еще дети, и потому, вероятно, они проснулись раньше других. Нужно было позаботиться о прокормлении семейства.
Османка миновал ржаное поле, пересек дорогу и вышел на луг. Отсюда было уже недалеко до рощи. Теперь уже громко и отчетливо до него доносились грачиные крики:
– Кра-кра!
Будто черные шапки взлетели над рощей. Слышен был треск веток. Большая часть грачей только что просыпалась; их еще не было видно, потому что они пока совершали свой утренний туалет – чистились и расправляли перья, сидя на ветках, скрытые листьями. Но шум, который они производили при этом, перепархивая с места на место, долетал до Османки вместе с их беспорядочными отрывистыми криками.
Впрочем, в голосах их слышалась некоторая сдержанность, как будто они не совсем еще проснулись и кричали так, спросонок, или не хотели тревожить тех, кто еще не проснулся. А может быть они просто рассказывали друг другу сны... Мало ли что кому могло присниться за ночь! Могло, наконец, быть и так, что они уговаривали своих ребятишек, чтобы они не очень кричали. Все могло быть.
Как бы то не было, когда Османка добрался, наконец, до опушки рощи и, остановившись здесь, крикнул им свое приветствие – «ку-ка-ре-ку», грачи умолкли сразу.
– Ку-ка-ре-ку! – опять крикнул Османка.
– Кра, кра, кра! – закричали грачи хриплым голосом.
Кричали они по-прежнему вперебивку, враздробь, но уже теперь во все горло. Конечно, вы не понимаете грачиного языка, но если его перевести на обыкновенный человеческий язык, то это «кра-кра» значило:
– Смотрите! Смотрите! Кто это такой?
В последнее время появилось даже много книг о птичьем языке. До сих пор, правда, ни одному из авторов этих книжек не удалось поговорить с птицами, но несомненно одно: птицы обладают способностью выражать криком разные свои ощущения и отлично понимают друг друга.
– Смотрите! Смотрите! Кто это такой?
– Ку-ка-ре-ку! – закричал Османка.
Он надсаживался изо всех сил. Он прежде всего был петух и поэтому все в мире понимал и объяснял по своему петушиному разумению. В настоящий момент для него было несомненно одно: во-первых, грачи заинтересовались им, а, во-вторых, хотят его перекричать. И он вскочил на высокий пень и заорал так громко, что в ту же минуту один из молодых грачей кувырком полетел из гнезда на землю.
Молодой грач слишком неосторожно высунулся из гнезда, чтобы посмотреть на невиданную птицу, и, оглушенный Османкиным криком, совсем потерял равновесие. Так иногда падают из гнезда молодые грачи, оглушенные ружейным выстрелом.
На одну минуту Османка даже забыл, зачем, собственно, он явился в рощу. Он только наслаждался эффектом, произведенным его криком.
Молодой грач копошился в траве, тщетно стараясь выбраться на чистое место и кричал:
– Кра! Кра!
Это значило:
– Мама! Мама!
Османка вытянул шею и, уставившись немигающими глазами на ближайшее к нему гнездо, откуда с немым удивлением смотрели на него два грачонка, уже готовился повторить свой оглушительный крик, но в эту минуту к нему, важно шагая по траве, подошел старым толстый грач. Он остановился перед Османкой и сказал:
– Кто вы такой?
– Погодите, – перебил его Османка, – погоди-те, дайте мне крикнуть еще разик!
И открыл клюв. Но на этот раз у него ничего не вышло: он поперхнулся. И он сказал рассерженным голосом и хмуро посмотрев на грача:
– Зачем вы мне помешали.
– Вы – петух? – вместо ответа, спросил его грач.
– Петух, – ответил Османка и спросил, в свою очередь: – А вы – грач?
– А я – грач, – сказал грач.
– Так-с, – сказал Османка, – а я к вам, собственно, по делу...
– По какому? – сказал грач, вспорхнул и сел на пень против Османки.
– По какому? – повторил он.
– По весьма важному.
– Например?
«Чего он важничает?» подумал Османка: «погоди ж, я тебя огорошу».
И, крякнув внушительно, он сказал:
– А известно ли вам, господин грач, что-нибудь о саранче?
– Ничего неизвестно.
– А известно ли вам, что у нас уже казнили одного саранчиного лазутчика?
Грач поглядел на Османку, как показалось Османке, более почтительно, чем раньше. Заметив это, Османка крякнул еще внушительней и, также внушительно поглядев в глаза грачу, повторил весьма выразительно:
– Казнили, да-с!
– Значит, саранча недалеко? – спросил грач.
– Этого я не знаю, но говорят, будто недалеко, и вы хорошо сделали бы, если бы послали ваших молодцов на разведки.
– Это можно, – сказал грач, – но для этого нужно собрать совет.
– Какой совет?
– А совет, как обыкновенно: у нас все дела разбираются на совете.
– Ну, соберите, – попросил Османка, – я погляжу. У нас никаких советов не бывает, а все живут по-своему.
– Сейчас, – сказал грач, вспорхнул и улетел.
Через минуту он возвратился с дюжиной таких же, как он старых толстых большеголовых грачей. Они расселись чинно кружком в траве, а один из них сел на высокий пень. Должно быть, он был председатель совета. В то же время несколько грачей помоложе летали по роще и кричали:
– Совет! Совет! Собирайтесь на совет.
И по мере того, как они кричали так, перелетая от дерева к дереву, к месту, где собрался совет, прилетали другие грачи по двое, по трое, целыми кучками и рассаживались рядком немного поодаль от членов совета. Когда их собралось сотни две, председатель совета хлопнул крыльями и крикнул:
– Кра!
И сейчас же все, сколько было грачей в роще, затихли... Кричали только молодые грачи. Но они, вероятно, были совсем еще ребятишки и не понимали всей важности минуты.
– Товарищи! – начал грач-председатель, – могу сообщить вам о столько же радостной сколько и горестной вести...
Он обвел все собрание долгим взглядом, умолк на минуту и потом крикнул на всю рощу:
– Кра! Сюда летит саранча!
И опять умолк. Поразительная тишина царствовала в роще. Казалось, в роще все вымерло.
– Кра! – крикнул опять грач-председатель и продолжал:
– Некоторые неопытные грачи, пожалуй, обрадуются той вести, обрадуются, в надежде на богатую добычу... Но, господа, не увлекайтесь и не забывайте, что мы, во-первых, питаемся не одной саранчой, а, во-вторых, есть существа, совсем не употребляющие саранчу в пищу... Для таких существ, разумеется, будет большим благодеянием, если мы истребим всю саранчу, ибо саранча может, если ее не трогать, опустошить поля и быть причиной голодовки... Господа! Не заботится ли о нас земледелец, засевая поле, в такой же мере, в какой мы заботимся о нем, истребляя саранчу! В своем неведении многих вещей, мы не понимаем этого, но в природе испокон веков все идет так: мы созданы для того, чтобы помогать друг другу. Это у нас в крови, в нашей природе!
Так говорил грач-председатель... Остальные грачи, члены совета, одобрительно кивали головами. Изредка при этом, они отрывисто каркали. Теперь это карканье обозначало:
– Так, так...
– Но нам, господа, нужно добыть «языка», – продолжал грач-председатель, – нужно поймать какого-нибудь саранчиного солдата, чтобы добыть от него сведения, где теперь главные силы саранчи.
Тут все члены совета повскакали со своих мест и закричали:
– Нужно добыть «языка»! Нужно добыть «языка»!
Потом один из них прокаркал громче других:
– Нужно организовать летучий отряд из бессемейных: пусть они летят на разведки.
– Из бессемейных! Из бессемейных! – закричали остальные члены совета.
– Кра! – отрывисто крикнул грач-председатель.
Все умолкли.
– Совет постановил, – громко, на всю рощу прокричал председатель, – организовать отряд из бессемейных грачей для поимки саранчиного солдата.
– Да! да! – закричали все грачи. – Да! да! Согласны! Согласны.
Грач-председатель спорхнул с пня и подошел к Османке.
– А теперь, – сказал он ему, – не хотите ли закусить? К вечеру мы, наверно, будем иметь « языка».
И он повел Османку к себе в кусты, где у него хранились разные запасы: червячки, жуки, личинки и прочее.
Османка, не без наслаждения, принялся за еду. А грач сам не ел. Он стоял около Османки и говорил:
– Кушайте, кушайте на здоровье.
И подкладывал ему самые жирные кусочки.
V. «Языка» добыли
Несколько минут спустя, Османка услышал над деревьями шум многих крыльев. Он поднял голову и увидел, как над деревьями протянула небольшая стайка грачей.
– Полетели наши молодчики, – сказал грач-председатель. – Видите, как это у нас скоро.
И увидев, что на листе лопуха, служившем Османке вместо скатерти, ничего нет, положил на лопух великолепного толстого жука. При этом он сказал:
– Вы, пожалуйста, не стесняйтесь.
И затем осведомился, как Османка находит закуску.
– Ничего себе, – ответил Османка, – а только я с большим удовольствием поел бы этак чего-нибудь вроде, например, крупы...
– Г-м, – сказал грач, – это у вас оттого такой вкус, что и вы, и ваш папаша, и дедушка ваш, и прадедушка кормились исключительно зерном... Так оно и шло из рода в род, так и пошло, так и теперь идет... Привычка.
Османка вспомнил про свою знакомую курицу-самоходку. Самоходкины дети с одинаковым аппетитом ели, как насекомых, так и зерно. Он сказал об этом грачу. Грач глубокомысленно кивнул головой и заметил:
– Они вылупились из гнезда на воле, а вы знаете, какая пища на воле: все больше разные букашки, таракашки, вот, как у нас.
Он помолчал минуту и добавил:
– Зато им и голодовку, на случай чего, будет перенести легче...
– Это точно, – согласился Османка.
Разговаривая таким образом, они не заметили, как летело время.
Между разговором грач поглядел на солнце и сказал:
– Я им приказал к полудню непременно вернуться. Сейчас без четверти двенадцать.
Этот грач, кажется, знал все на свете. Даже время он мог определить без часов с величайшей точностью.
– А вы про что? – спросил его Османка, занятый в это время пережевыванием гусеницы.
– А про наш отряд. Сейчас должен вернуться. Вот увидите.
Османка проглотил гусеницу. Грач хотел было подложить ему еще кушанья, но вдруг вскочил.
– Тсс... – сказал он. – Слышите?
Османка прислушался. Далеко-далеко слышалось грачиное карканье:
– Кра-кра...
Карканье было отрывистое и с долгими интервалами.
– Они! – воскликнул грач.
В то же время один из грачей, по собственному почину принявший на себя должность сторожевого, закричал с верхушки высокой березы:
– Летят, летят!
Невообразимый шум поднялся в лесу. Верхушки берез почернели от грачей, старавшихся занять самые высокие ветки. Некоторые даже подрались из-за места и переругивались между собою:
– Дрянь!
– Невежа!
– Сам ты невежа!
Но голосов их почти не было слышно за общим шумом и криком... В один голос все кричали:
– Летят, летят!
Многие при этом спорили:
– Пустые!
– А я вам говорю... вон, глядите, глядите! Видите, тот, задний: у него что-то в носу.
– Червяк.
– Нет, не червяк, – саранча.
– Червяк!
– Саранча!
– Кра! – крикнул грач-председатель.
Сразу все стихло. Только издалека неслись голоса разведочного отряда.
Грачи летают сравнительно медленно, и прошло достаточно времени, прежде чем отряд достиг рощи.
– Ну, что? – крикнул грач-председатель предводителю отряда, – с успехом?
– Поймал! – откликнулся предводитель и тяжело опустился около грача-председателя.
– Есть! есть! – закричали остальные грачи из отряда, один за другим опускаясь в траву, рядом со своим начальником.
Грач, летевший позади всех, действительно тащил саранчу. Он, должно быть, устал более других и, когда сел на землю и положил около себя саранчу, сейчас же стал тяжело дышать. Внимательно осмотрев саранчу и собственным носом оборвав покороче ей крылья, председатель приступил к допросу:
– Много вас?
Саранча молчала. Председатель долбанул ее клювом и опять повторил свой вопрос:
– Много вас?
– Полтораста миллионов, – ответила саранча.
– Где же вы теперь?
– Верст за сорок отсюда.
– Когда думаете быть тут?
– Дня через два.
– Возьмите ее, – сказал председатель, – и приготовьте для нашего стола.
Затем он отдал приказ всем быть наготове и опять обратился к Османке:
– Пойдемте закусим.
И увел его опять в кусты, куда им скоро подали саранчу, приготовленную очень аппетитно с семенами какого-то дикого растения. За этим блюдом грач и Османка выпили на брудершафт по капельке росы и стали говорить друг другу «ты». Вообще они чувствовали себя очень хорошо в этот день в густой траве в виду многих блюд, дожидавшихся своей очереди. Оба они обладали завидным аппетитом и проводили время как нельзя лучше среди разговоров о том и о сем. К концу дня они сделались такими друзьями, что называли друг друга не иначе, как «дорогой камрад».
Наступил вечер. Грач взлетел к себе в гнездо, а Османка остался ночевать в траве.
– Только ты, пожалуйста, дорогой камрад, не кричи так громко, когда проснешься утром, – сказал ему на прощанье грач. – А то, знаешь, у нас дети...
Но Османка его успокоил:
– Что ты, что ты, дорогой камрад! Как это возможно! Разве я не понимаю. Спите себе спокойно. Спокойной ночи.
– Покойной ночи!
И они заснули почти мгновенно.
«Язык» добытый разведочным отрядом, должно быть, обманул грачей. Конечно, он сделал это не без умысла. Утром все грачи разлетелись, кто куда, по своим делам, а в полдень несметные полчища саранчи покрыли окрестные поля. Но «языку» все-таки не удалось спасти своих собратьев.
Завидев саранчу, Османка поднял такой крик, что его «камрад», тоже отправившийся на охоту, услышав его голос, подумал Бог знает что и сейчас полетел на зов друга.
Остальное читатель, я думаю, может представить сам себе.
Грач-камрад немедленно собрал свою крылатую армию и напал на саранчу... Один за другим исчезали саранчиные полки в желудках черных воинов. Самые храбрейшие не избежали этой горькой участи. Однако саранчи было слишком много... После пятичасового боя грачи стали отступать. Сам грач-камрад еле плелся позади своих расстроенных войск. Он тяжело дышал и уже был не в состоянии произносить слова команды. С тревогой во взоре к нему подошел Османка.
– Дорогой камрад, что с тобой?! Ты ранен.
«Камрад» открыл рот, хотел что-то сказать, но, вместо того, указал на свой вздутый живот...
– В живот! – воскликнул Османка.
«Камрад» отрицательно покачал головой.
– Не могу больше, – прохрипел он, наконец, отдуваясь и обмахиваясь крылом как веером. – Наелся, – больше не могу...
– И остальные тоже.
– И остальные...
Дело казалось проигранным, но в эту минуту на дороге, пересекавшей поле пополам, показалось пять повозок. Повозки остановились. Сопровождавшие их извозчики сняли с повозок длинные решетчатые ящики и опустили их на землю. И в то же время Османка услыхал родные кудахтанье и петушиный крик. В длинных, ящиках привезли кур.
Куры тоже должны были принять участие в истреблении страшного врага. Правда, кур было гораздо меньше грачей, но они оказались вдвое обжорливей. Петухи первые вступили в бой. Едва их выпустили из клетей, как они стали каждый против своей клети и заорали громко на все поле:
– Ку-ка-ре-ку!
И захлопали крыльями. Потом сделали, тоже как по команде, по несколько шагов вперед, вытянули шеи прямо перед собой несколько наклонно к земле и сразу же ударили носом каждый в ту саранчу, которая перед ним оказалась. За ними медленно и пока несмело надвигались куры...
Османка шел к ним навстречу. Он уже достаточно насытился, но теперь действовал не менее энергично, чем его товарищи. Он решил не отставать от них и не уступать ни в чем. И когда другие петухи останавливались – то тот, то другой посреди поля и, подняв головы, кричали: «Ку-ка-ре-ку!..», он делал то же самое.
Он тоже останавливался и тоже кричал, правда, несколько хрипло:
– Ку-ка-ре-ку!..
И ни один петух не мог его перекричать. Так что куры потом стали переговариваться между собою:
– Слушайте, слушайте, что это за богатырь.
Куриное войско разбрелось по всему полю. Всюду слышалось короткое кудахтанье и громкое пронзительное «ку-ка-ре-ку». Но и куры, несмотря на всю их прожорливость, не могли сломить саранчиные полки одним ударом.
Скоро показались отсталые, едва передвигавшие ноги. Иные совсем не могли идти и сидели неподвижно, распустив крылья и полуоткрыв носы. Петухи тщетно призывали их к порядку, тщетно кричали:
– Посмотрите, посмотрите, вот так саранча!
Отсталых с каждым шагом вперед оказывалось все больше и больше, они собирались кучками и рассаживались по межам, по бороздам. Некоторые уже выбрались на дорогу и, тяжело переваливаясь с боку на бок, направлялись к повозкам.
Петухи хриплыми голосами стали кричать отбой. Еще несколько минут – и вся куриная армия начала отступать... Куры шли назад к повозкам... Дело опять казалось проигранным... Казалось, ничто не может остановить опустошительного шествия саранчи.
Но война родит героев. Расстроенные в конец, усталые куриные полки увидели вдруг на межевом столбе черного петуха с выщипанным хвостом... Это был Османка... С громадными усилиями, изнемогая от усталости, взобрался он на этот столб... Он решил спасти во что бы то не стало родные поля. И он раскрыл нос во всю ширину и заорал, надрываясь изо всех сил:
– Ку-ка-ре-ку! Камрад! Камрад!
И сейчас же, как сноп, свалился вниз... Он был в обмороке...
– Он умер! Он умер! – закричали куры. – Ах, какой ужас...
Но Османка поднял голову и прохрипел:
– Нет, я жив!.. Помогите...
Около него очутились две курицы и стали махать над ним крыльями, как опахалами. А Османка лежал кверху носом и хрипел:
– Он не оставит, он не оставит... Ведь он мой камрад, и мы с ним на «ты».
И, действительно, не прошло и трех минут, как вдали послышалось грачиное карканье... Османка сейчас же вскочил на ноги.
– Ку-ка-ре-ку! – закричал он и захлопал крыльями.
– Кра-кра! – грянуло ему в ответ из-за пригорка.
Грачи уж были недалеко. Сперва из-за пригорка показался «камрад», за ним «члены совета» и, наконец, остальные черные воины... Они уже успели отдохнуть после недавней битвы... Теперь Османкин камрад вел их на новые подвиги. Побоище возобновилось...
Мы не станем описывать всех ужасов этой единственной в своем роде битвы, – мы скажем только, что, когда уставали грачи, их сменяли куры, а кур опять грачи... И нужно отдать курам справедливость, они исполнили свое дело весьма удовлетворительно. Об этом даже потом писали в газетах.
Правда, куры, когда им давали зерно, переставали клевать саранчу и с жадностью накидывались на зерно, но, когда им не давали зерна, они уничтожали саранчу.
Как бы то не было, общими усилиями саранча была уничтожена почти вся в той местности, и никому не пришлось голодать: ни людям, ни птицам, ни мышам.
И ястреба-мышатники, опасавшиеся, что, благодаря голодовке, подохнут полевые мыши и им тоже придется умереть голодной смертью, также получили свою добычу в должной мере.
Жизнь шла своим порядком, как она шла раньше, и как будет идти всегда.
