Ворона и ее знакомые
Автор: И. А. Любич-Кошуров, 1901 г.
Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава I
Это была очень важная и почтенная ворона, и ее все знали и называли барыней, потому что она сама говорила про себя, что она барыня, а ее супруг барин, а дети – барчуки...
Когда она приходила на помойку, где всегда было много воробьев, воробьи сейчас же смотрели, не барыня ли это?
– Чи-чи! – кричали воробьи и сбивались в кучку, куда-нибудь к сторонке и оттуда искоса поглядывали на барыню. – Чи-чи! жив-жив!
И нерешительно топтались на месте, толкаясь, переглядываясь и переговариваясь между собою:
– Жив-жив... барыня, барыня!..
Так что даже очень часто отдавливали друг другу ноги и начинали перебраниваться:
– Послушайте! – нельзя ли поосторожней, молодой человек!
– Виноват, сударыня!
– Ах, какой невоспитанный.
Но, конечно, это все они говорили по-своему, и со стороны было только слышно:
– Жив-жив!.. жив-жив!
А «барыня» важно прогуливалась одна по всей помойке и выбирала себе самые лучшие куски.
Барыня даже Шумилки не боялась. А Шумилка был тоже старый, еще старей, чем барыня, и очень заслуженный. Сначала, когда он был помоложе, его брали на охоту, и он там гонял по волкам и лисицам, и ни одной не было собаки лучше его во всей охоте; а потом ему выстроили конуру около самых ворот, и он стал сторожить двор.
Только у одного Шумилки и сбыла своя конура, другие же собаки все были бездомовники, и спали где придется: около конюшни в навозе, на огороде, в ометах, на ворке с лошадьми, под сараем.
Шумилка был черный с белой курчавой шеей и грудью и широкими желтыми лапами, так что лапы у него были все равно как в туфлях, очень большой и толстый.
Он либо спал в своей конуре, либо ходил по двору и все нюхал – не пахнет ли чем где-нибудь? И когда он чувствовал какой-нибудь приятный запах, он останавливался, поднимал голову и начинал шевелить ноздрями... Необыкновенно у него было тонкое чутье!
Раз у него спросила одна борзая:
– Шумилка, можете ли вы унюхать, как пекут хлеб?
– Могу – ответил Шумилка.
– А как запекают ветчину?
– Могу, – опять ответил Шумилка.
– А на какое расстояние?
– Да так, – сказал Шумилка, – как отсюда до Хромого Костика, а может и дальше.
А Хромой Костик жил версты за полторы.
Вот он какой был Шумилка!
И если Шумилка сидел против кухонного окна, разостлав по земле хвост, и не отрываясь глядя в окно, – и собаки и птицы, все очень хорошо знали, что в кухне уж наверное делается что-нибудь очень интересное: например, собираются жарить поросенка, или кухарка Анисья перемывает тарелки после обеда. И сейчас же около Шумилки собиралась толпа: воробьи, собаки, галки... И непременно, тут как тут, появлялась «барыня»...
Барыня жила на раките за сараем и все хорошо видела, что делается на дворе.
Поймав какую-нибудь кость, выброшенную кухаркой за окошко, Шумилка обыкновенно отходил с нею в сторону и устраивался, как ему нравилось, большею частью припав на брюхе к земле, вытянув вперед лапы и положив кость перед собою.
Когда мимо Шумилки проходила какая-нибудь собака, Шумилка подгребал кость поближе лапами, скашивал глаза на сторону, и его морда сразу принимала угрожающее выражение: верхняя губа и щеки около носа морщинились, и на лбу кожа тоже собиралась в складки.
– Ррр... – рычал Шумилка, сначала не особенно громко, сквозь зубы, потом все громче:
– Рррр…
И наконец он вскакивал и, звонко щелкая обнаженными зубами, лаял уж совсем громко на весь двор:
– Гав! гав!
И опять рычал:
– Ррр…
Куда ж тут было к нему приступиться, в особенности, если принять во внимание, что на дворе всем было известно, как Шумилка раз на охоте в одиночку взял и задушил волка, не хуже любой борзой...
Только Шумилка никак не мог нагнать страху на «барыню»; он даже под конец перестал рычать на нее и только зорко смотрел, как бы барыня не стащила у него какого-нибудь кусочка.
А барыня прыгала около него все боком, боком, то подскакивая к нему совсем близко, то опять быстро отбегая в сторону через ножку и тоже все боком, боком, и все глядела на Шумилку...
И хоть она глядела на него одним глазом, Шумилка видел, что она так и прицеливается этим глазом в его кость.
И не было еще случая, чтобы барыня с тех пор, как Шумилка ее помнит, не урвала чего-нибудь из его закуски.
Также барыня досаждала и другим собакам и птицам.
И за это ее никто не любил на дворе, и все думали, что даже сама кухарка Анисья не может с ней справиться. И барыня тоже думала про себя это и всем рассказывала, что у нее очень богатая родня: дядя живет на костопальне, двоюродный брат в городе, а сама она, барыня, наняла к детям гувернантку-сороку и будто сорока учит детей французскому языку.
– Образованная девица, – говорила она про сороку – и так говорит, так говорит, даже можно заслушаться...
А сорока-гувернантка только то и делала, что сидела весь день на ракитке над барыниным гнездом и чекотала Бог знает что...
Разве поймешь, что чекочет сорока?
Но так как на дворе никто не знал по-французски, то все верили барыне, будто это она и вправду занимает воронят французскими разговорами.
Был, впрочем, у Шумилки приятель Ральф, настоящий французский сеттер, очень красивый и щеголеватый в бронзовом ошейнике, – чистый франт, – но и тот когда Шумилка повел его послушать сорокину болтовню, поглядел, поглядел на сороку, потрепал ушами и сказал:
– Был у меня дедушка, так тот действительно из Парижа, а я что? только и знаю, что «пиль» да «тубо»... Не знаю, не знаю, а думаю, конечно, это она по-французски.
А барыня после этого напустила на себя еще более важности и стала рассказывать уж совсем несбыточные вещи: будто она скоро пригласит к детям, кроме гувернантки, еще и учителя, да не простого, а ученого – сову, либо филина. Ведь всем известно, что у птиц это все равно, что у нас профессора – сова да филин.
Нужно, однако, сказать, что сорока не столько занималась с ворониными детьми, сколько развлекала саму ворону разными разговорами.
Была она большая любительница новостей и по утрам обыкновенно летала то там, то сям, ко всему приглядывалась и прислушивалась, а потом что видела и что слышала рассказывала вороне. Иногда она и от себя кое-что прибавляла – чтобы было занятней.
Прилетит она, например, к вороне, прищурит один глаз хитро-хитро и закивает головой на старую липу в саду.
А ворона уж знает, что тут что-нибудь да не так, перепрыгнет на ветке поближе к сороке, совсем бок о бок, и толкнет ее крылом.
– Что там?
– Да уж не знаю и говорить ли, – скажет сорока. – Скворец-то, знаете, что прошлым летом, чуть-чуть не попался в пленку...
– Ну!
– Опять чуть было не захлебнулся пивом. Иволга рассказывала. Летит это она, а он под деревом... Крылья это растопырил, в грязи весь.
– Кра! – каркнет ворона и хлопнет по бокам крыльями. – Где ж это он?
– А это, видите, садовник пиво пил, а в стакане осталось, а он знаете, сейчас, и тут; ихняя уж порода такая… Про него даже и в газетах было.
– Помню, помню, – скажет ворона.
И хоть она хорошо знает, что в газетах было написано про всех, вообще скворцов, что они любят пиво, непременно уж к вечеру по всему двору и саду распустит про скворца самые несообразные россказни – будто он ворует у садовника пиво и его за это пропечатали в газетах.
А сорока даже ухитрится достать клочок газеты, где именно написано о скворцах, и станет всем показывать:
– Смотрите, смотрите, если не верите: вот он каков наш-то скворушка.
В гнезде у сороки был настоящий склад ворованных вещей, потому что сорока была по природе большая франтиха и любила разные блестящие безделушки; только она не отличала серебра от олова или стекла, а меди от золота и таскала к себе в гнездо все, что попадется под руку – медные пуговицы, стеклянные бусы, обрезки золотой и серебряной бумаги, олово от шоколада... Были, впрочем, у нее и настоящие дамские золотые часы, которые она нашла верст за пять в городском сквере. Но сорока оценила их по настоящему только тогда, когда все ее другие медные и оловянные «драгоценности» потускнели и заржавели, и только одни часы блестели по-прежнему ярко и красиво. Однако сорока не ставила их выше стеклянных бус, как и бусы тоже блестели не хуже золота.
И всегда она надевала на шею часы и бусы, если отправлялась к кому-нибудь в гости или на бал.
Но это все не важно, а главное – в гнезде у нее между прочим хламом оказался и этот клочок газеты, где было написано про скворцов. Когда не было никаких новостей – никто не подрался и не поругался, сорока пускала слух про скворца, будто он заболел от пива.
А скворец был тихий и скромный, да к тому ж еще семейный, и, конечно, ему это было неприятно.
Он не раз говорил вороне:
– Послушайте, сударыня, вы бы поугомонили вашу мадам, потому что, – что же это такое? Конечно, в семье не без урода, и это верно, что многие из нас пристрастны к пиву, да я-то тут при чем?
– Кра-кра! – кричала ворона и начинала вертеть головой из стороны в сторону, а около нее сейчас же появлялась сорока и сейчас же вынимала из-под крыла свой лоскуток газеты.
– Неправда это! – кричал скворец, – неправда! Это не про меня! Вот я у вас возьму эту бумажку да порву!
А ворона опять вертела головой из стороны в сторону и говорила презрительно:
– Ска-а-жите, пожалуйста...
Иногда же она, если около было много птиц, даже притворялась, что падает в обморок, и тогда сорока начинала чекотать:
– Ах, щелкопер! ах, стрекулист!
И хлопала крыльями.
А потом улетала в сад, садилась на самое высокое дерево на макушку, так, чтобы все ее видели, и начинала читать по своей бумажке быстро, быстро, как вообще читают все сороки:
«Между птицами особенно скворцы и синицы отличаются особенным пристрастием к пиву. Если скворцу дают стакан пива, то он всовывает в него весь клюв и с наслаждением всасывает ячменный напиток...»
Дальше в этой заметке о скворцах и синицах говорилось:
«Скворец с которым часто проделывали эти опыты, так пристрастился к пиву, что хотел пить из каждого стакана, появлявшегося на столе...»
А сорока читала:
– «Наш скворец, с которым проделывались эти опыты» и т. д.
Вообще, недаром она была гувернантка и могла переспорить хоть кого угодно.
А скворец после таких сюрпризов забивался в самый дальний угол сада и, если встречал там синицу, говорил ей мрачно:
– Подите-ка, послушайте, опять про нас читает...
Синица была особа бойкая, не хуже самой сороки, и в ответ на это обыкновенно начинала кричать на весь сад, быстро перепархивая с дерева на дерево:
– А вот погоди ты, чечетка, глаза тебе все выцарапаю!
И у них начиналась перебранка.
– И пусть бы уж – замечал скворец, – наш садовник, правда, пил пиво, а то у него, кроме квасу, никогда ничего и не бывает...
Глава II
Раз сорока принесла вороне очень интересную новость.
Ворона тогда только что позавтракала и чистилась у себя в гнезде, перебирая клювом перья под крылом.
– Слушайте-ка! – начала сорока, села на край гнезда и по своему обыкновению прищурила один глаз.
– А? – сказала ворона, высовывая голову из-под крыла и держа крыло немного оттопыренным; потом она сложила крыло, как следует и спросила, отодвигаясь, чтобы дать место сороке:
– Ну, что там такое?
– Знаете, что-то странное, очень, очень странное, – зачекотала сорока и прыгнула в гнездо.
Затем они уселись рядком, и сорока опять зачекотала:
– Мне, видите, всегда казалось подозрительным, почему это кукушка ото всех прячется и ни с кем не ведет знакомства. А она, оказывается, из Африки и совсем дикарка. Я сейчас с ней разговорилась, так знаете, чудеса рассказывает – просто удивленье...
– Кра! – сказала ворона, – все она врет.
А сорока затрещала снова:
– Говорит, вот придет осень, опять улечу, потом задумалась, подумала, подумала, ну и, знаете, как она всегда: «ку-ку», да жалобно так; а я, знаете, думаю, это у нее какая-нибудь подруга осталась там в Африке, а она ее зовет...
– Гм, – сказала ворона, – все-таки она простая баба.
– Простая, да не здешняя, – заметила сорока – и я вам вот что скажу, навестим ее как-нибудь вместе. Очень, очень интересно.
И сорока замолчала. Молчала и ворона, затем она сказала, внезапно повернувшись к «гувернантке»:
– Кра! а почему бы нам ее не навестить и в самом деле?
Сорока от неожиданности даже вздрогнула; впрочем, она сейчас же оправилась и затрещала по своему обыкновению:
– А вы, милочка, душечка! Да какая ж вы хорошая! так, значит, летим!
– Если уж вы так ее расписываете, – сказала ворона и стала собираться, – приглаживать перья и чистить клюв о ветки.
– Если хотите, – предложила сорока – я вам дам надеть бусы?..
Но ворона отказалась, так как она думала, что она хороша и без бус.
Минуту спустя обе приятельницы летели через сад по направлению к лугу. Там вдоль по ручью росли густые ракиты, и там жила кукушка.
Кукушка была, действительно, птица совсем особенная, и это верно, что у нее никого не было знакомых; а ворона, например, так даже никогда ее и не видала. Только слышала, что есть кукушка, а какая она и чем занимается – ничего не знала.
Впрочем, вообще редко какая из птиц видела кукушку, потому что кукушка ото всех пряталась, будто она, правда, постоянно о чем-то грустила, и у нее было какое-то горе, и она знала, что никто не поймет ее горя...
Когда ее спугивали с дерева, она перелетала на другое дерево, тихо и молча, забиралась в самые густые ветки и начинала куковать:
– Ку-ку-ку-ку...
Монотонно и грустно-грустно.
И казалось, это она кого-то зовет, или тоскует о чем-то невозвратимом и навеки потерянном...
А кругом, на лугу и в поле было все светло и радостно: молодые нежно-зеленые листья ракиток блестели на солнце, блестела вода в ручье, плакун-трава с лиловыми цветами тихо колыхалась над водой на длинных тонких стеблях; по лугу, как в зеленом море, пестрели желтые пятнышки куриной слепоты и голубые колокольчики. Муравьи озабоченно ползали по кочкам, летали шмели и стрекозы с голубыми и белыми кисейными крыльями; длинные, продолговатые тельца стрекоз, по большей части также голубые, на солнце отливали в золото, точно веселые стрекозы нарочно надели свой лучший наряд, свои лучшие платья, ради радостного, ясного дня.
И бабочек было тоже много, – скромных, тихих бабочек в белых, пестрых, голубых и красных платьях.
А в поле, в чистом небе пели жаворонки, и песня их была такая, как будто они необыкновенно счастливы, – как могут быть счастливы маленькие жаворонки, – тоже маленьким, тихим и светлым счастьем.
И было непонятно, почему тоскует кукушка, когда кругом все так хорошо, молодо, зелено, радостно.
Ворона и сорока пролетели сад, потом луг, потом сели на раките около ручья, ворона – на самой верхушке, а сорока – немного пониже.
Сорока поглядела снизу вверх на ворону и сказала:
– Теперь мы ее будем ждать, она сейчас непременно где-нибудь откликнется.
– Кра! – коротко отозвалась ворона и кивнула головой. Больше она ничего не сказала сороке, потому что кругом летали разные птицы, а ворона хотела, чтобы все видели, какая она важная и солидная.
И она больше ничего не сказала сороке, даже не поглядела на нее, как будто сорока была ее прислуга...
И сороке, должно быть, это очень понравилось; она перепорхнула немного поближе к вороне и стала что-то рассказывать ей громко и быстро-быстро:
– Чи-чи-чи, чи-чи-чи...
А ворона только изредка молча и важно кивала головой.
И все птицы, которые были поблизости, думали, что это – барыня и компаньонка... Барыня отдыхает после обеда, а компаньонка развлекает ее разными интересными разговорами. И все глядели на ворону и говорили:
– Какая она солидная! Фу-ты, какая она важная...
И вороне это было приятно.
– Ведь у нее нет гнезда, у кукушки, – чекотала сорока, – такая уж она значит, а яйца она кладет в гнезда к другим птицам, верно вам говорю!.. Странная, совсем, можно сказать, необыкновенная птица...
– А... – каркнула ворона. Она мало слушала сороку, а больше глядела по сторонам – не летит ли еще какая-нибудь птица, какая ее еще не видела...
И сорока, тоже украдкой, время от времени бросала быстрый взгляд то туда, то сюда и, если замечала где-нибудь вдали незнакомую птичку, сейчас же начинала чекотать еще звонче, – чтоб у нее выходило совсем как по-французски.
При этом она делала вид, что занята только одной вороной, а до других ей дела нет.
Ворону она даже несколько раз назвала нарочно громко «ваше лесное степенство» и «моя дорогая маркиза», так как ведь это же, правда, приятно служить гувернанткой у маркизы...
– Ах, дорогая маркиза, – трещала сорока, – посмотрите, какой прекрасный вид! Как жаль, что господин маркиз так увлекается своей противной охотой и сейчас не с нами...
А «господин маркиз», т. е. воронин супруг, в это время прыгал по помойке, высматривая, не завалилось ли на его долю где-нибудь косточки.
Но ведь об этом же никто не знал и, даже более того, – никому не могло прийти в голову, чтобы маркиз, каков он ни на есть, стал заниматься чем-нибудь подобным.
И многие птицы, пролетая мимо вороны, кланялись ей очень почтительно и наверное не поленились бы снять шляпу, если бы у них это было в обычае – носить шляпы.
Одним словом, можно сказать, ворона и сорока никогда так весело не проводили время, как в тот день.
А день, как я уже говорил выше, был настоящий летний день, теплый и ясный.
В тот день только что вылетели на свет молодые нарядные стрекозы, легкие и грациозные, и танцевали разные танцы с бабочками и шмелями. У них не было денег, чтобы нанять музыку, но это все равно: на лугу постоянно играл бесплатный оркестр... Как раз по середине луга на маленьком-маленьком камешке стоял капельмейстер – самый крупный кузнечик какой только был на лугу, в очках в светло-зеленом мундире, а музыканты, тоже кузнечики, все в одинаковой форме, сидели – где кому нравилось, на земле, в траве, в цветах, – и, хоть у них не было нот, – так хорошо играли по памяти всякие вальсы и польки, что шмели даже подпевали им густыми басами во время танцев. А те шмели, которым не хватило дам, все время не отходили от оркестра... И иногда их разбирало такое желание танцевать, что они в такт притоптывали ногами, а потом начинали где-нибудь за кустиком, чтобы не насмешить музыкантов и они не сбились, – танцевать друг с другом...
Оркестр играл, как играют все вообще хорошие оркестры, так что каждый звук как бы подсказывал каждое слово, а шмели подпевали:
– Где гнутся над омутом лозы,
Где летнее солнце печет,
Летают и пляшут стрекозы,
Веселый ведут хоровод...
Тут оркестр, начинал играть тихо, совсем тихо, почти замирал, шмели брали своих дам за лапки, и напевая без слов, так: – трара-ра-ра-рара, – тоже тихо покачивались из стороны в сторону.
Постепенно звуки, становились тише и тише, слабей и слабей, и вдруг капельмейстер делал легкий, едва уловимый жест передней лапкой, шмели умолкали и начинали петь стрекозы и бабочки:
– Под нами трепещут былинки,
Нам так хорошо и тепло,
У нас бирюзовые спинки,
А крылышки, точно стекло...
И по мере того, как пели стрекозы, опять звуки оркестра неслись смелей и сильней, и только шмели молчали, чтобы не мешать стрекозам.
И чувствовали все, – и шмели, и стрекозы, и бабочки, и сам зеленый капельмейстер, и другие музыканты, – что они самый веселый и самый счастливый народ в мире.
И когда песня подходила к концу и нужно было петь новый куплет, его уж пели все хором:
– Дитя! подойди к нам поближе,
Тебя мы научим летать...
Дитя, подойди, подойди же,
Пока не проснулася мать...
Даже шмели, оставшиеся без дам, уж совершенно открыто брались друг с другом за лапки и танцевали вместе со всеми, покачиваясь в такт и подпевая:
– Тряля ля-ля-ляляля...
И им вовсе не было стыдно.
Сорока с вороной тоже слушали эту музыку насекомых, но сорока ничего не понимала в музыке...
– Трещат, трещат, – сказала сорока, – а что трещат, – не разберешь.
– Кра, кра! – закричала ворона и закивала головой.
Она тоже не одобряла музыки. Ей казалось – так лучше сидеть и кракать, или даже еще лучше ничего не кракать, а просто сидеть и молчать. И, кроме того, она вообще была недовольна насекомыми: не было никакого сомнения, что насекомым все равно, – слушает ли их ворона или не слушает, они даже будто и не замечали вороны. Под конец ворона решила, что должно быть они совсем не знают приличия, если позволяют себе кричать и прыгать в ее присутствии.
И она сделала вид, что тоже не обращает внимания на насекомых.
– Расскажите еще что-нибудь, – обратилась она к сороке, – что же вы замолчали?
Но тут как раз закуковала кукушка.
– Ку-ку, ку-ку...
И правда голос, у нее был такой, как будто она долго думала о чем-то для нее близком и дорогом, но навсегда потерянном, думала – и потом вслух выразила свою мысль:
– Прошло, все прошло...
И это восклицание вырвалось у нее невольно, как вздох или стон...
– А! – сказала ворона, – где она?
И она повернула голову сначала вправо, потом влево, потом взглянула на сороку.
– Где?..
– Цсс... – произнесла сорока, – она летит сюда... вон она, вон она...
– Где? – опять спросила ворона и опять завертела головой... Она все не видела кукушки.
Нужно сказать, что кукушка никогда не летает открытым местом, а непременно между деревьями. Такая ж была и эта кукушка.
Но сорока сразу ее заметила и уж не спускала с нее глаз. И когда кукушка, наконец, села на одну из ракиток, которые росли по ручью, и опять кукукнула, вероятно, предполагая, что ее никто не видит, – сорока кивнула ей головой и закричала:
– Здравствуйте, милочка!
И у них начался разговор.
Кукушка была очень застенчивая особа, но ведь не ловко ж было, в самом деле, так, не сказав ни слова, взять да улететь – тем более, что сорока, все равно, теперь бы уж не отстала от нее ни на шаг.
Глава III
– А с вами, милочка, хочет познакомиться одна здешняя почтенная дама, – начала сорока.
– Ну, что ж, – сказала кукушка, – а зачем я ей нужна?
– Чи-чи-чи, – засмеялась сорока и запрыгала по веткам. – Чи-чи-чи! Ах, какая вы! Да так просто, интересно...
Сорока скакнула к вороне, потом перепорхнула на крайние ветки, поближе к кукушке, махнула крылом в сторону вороны и сказала, приседая и склонив голову немного в бок:
– Мадам ворона...
Затем махнула крылом на кукушку и еще раз присела:
– Мамзель кукушка.
Это она представила ворону кукушке и обратно.
Потом она села позади вороны и шепнула:
– Очень-очень интересно, вот поговорите...
А ворона помахала около себя крылом, как веером, выпятила зоб и сказала кукушке так:
– Кра-кра, мамзель, кра-кра, я слышала – вы из Африки?
– Из Африки, – ответила кукушка, – я туда улетаю каждую зиму.
– Кра-кра, – прокаркала снова ворона, – я тоже на зиму перебираюсь в черемуху, потому что черемуха густая и там теплей; а в Африке тоже тепло?
– Да тепло, как летом...
– Скажите... Что же вы там так и летаете по кустам, и у вас нет никакого определенного занятия?
– Никакого, – ответила кукушка, – так разве иногда что придется сделать по случаю!..
– А... А что вы делаете по случаю?
– А что и все птицы, которые не сидят постоянно дома...
Кукушка должно быть сразу поняла ворону, – что это за птица... И в самом деле, чего было вороне важничать перед кукушкой? Но ворона думала, что так оно и следует, – что она, ворона – барыня, а кукушка – либо прачка, либо горничная...
И она еще больше выпятила зоб и спросила:
– Скажите, пожалуйста!.. Что же такое особенно делают эти бродяжки, у которых даже нет постоянного местожительства! Нуте-с?.. Я, скажем, я, по крайней мере... меня тут все знают... Да...
Она крякнула и хотела было продолжать, но в это время над деревьями загудел шмель...
– У-у-у… гу-у!..
Описав круг над ракитой, где сидела кукушка, он сел недалеко от нее на тоненькую веточку, потом перебрался на листик, отставил одну ножку и приподнял крыло.
– Мадам, – сказал он и, склонившись немного на один бок, наклонил голову. Затем шаркнул по листику ножкой.
Сейчас было видно, что он в тонкости знает, как обращаться с дамами...
Потом он повернулся к сороке и вороне и им тоже шаркнул ножкой и поклонился, впрочем, не так почтительно, как кукушке.
– Я к вам с великой просьбой, – обратился он к кукушке, перевел дух и продолжал: – Сегодня я сделал предложение, одной стрекозе, и на днях должна состояться наша свадьба. Но вы, мадам, конечно, знаете, как капризны женщины... (Тут он умолк на минуту и поочередно посмотрел на ворону, кукушку и сороку). Вы знаете... И вот, что же вы думаете, мне сказала моя невеста!.. Она мне сказала:
«Мосье! Я готова быть вашей женой, но сначала достаньте меду из-за моря, чтобы мне было на чем спечь свадебный пирог, а меду с здешних цветов я не хочу!..» Каково!
И шмель быстро опять повернулся поочередно к вороне, сороке и кукушке и опять поглядел на них, как будто приглашал и их подивиться вместе с ним сумасбродству его невесты.
Затем, в глазах его появилось мечтательное выражение; он прищурился и, приложив две лапки к груди, заговорил тихо:
– Но она так прекрасна, так грациозна, так танцует...
И очевидно, будучи уже не в силах сдерживаться более, он выпрямился и послал в пространство воздушный поцелуй.
– Настоящий перл, – сказал он и потом, взмахнув крыльями, воскликнул: – И я решил лететь за море и достать ей этого меду!..
– Ого! – каркнула ворона, а сорока шепнула ей на ухо:
– Он совсем помешался...
Между тем шмель поднялся на воздух и снова начал кружить над ракитой и гудеть:
– Гу-гу-гу!.. Кукушка, кукушка, вы заморская птица, скажите, как мне пролететь туда?..
– Ку-ку, – крикнула тихо кукушка, и голос у нее как всегда, был грустный. – Ку-ку... разве можно вам лететь за море?
– Я решил! – крикнул шмель, сел, как прежде, на листик возле кукушки и топнул о листик ножкой. – Я решил...
– Чудак, – зашептала сорока и закивала головой. – Скажите ему, – обратилась она к кукушке, – разве это возможно?!
– Ку-ку... – начала было кукушка, по-прежнему грустно, и вдруг оборвалась на полуслове и совсем радостно хлопнула крылом. Она живо повернулась к шмелю и заговорила:
– Не зачем вам лететь за море! Я вам покажу, где достать этого заморского меду... я вспомнила!..
– Меду с заморских цветов? – спросил шмель... – Здесь, у нас?..
– Да, да!.. Настоящие заморские цветы...
И видно было, что она это не шутит и не смеется над шмелем, а ей, правда, жаль его, и она рада, что может помочь ему...
Шмель стал на одно колено, поднял вверх лапку и сказал:
– О! Тогда требуйте от меня, что хотите!
А ворона с сорокой глядели друг на друга и ничего не понимали. В самом деле, откуда кукушка может достать заморских цветов?
А шмель все продолжал стоять перед кукушкой на коленях, подняв вверх правую лапку.
– Просите, что хотите! – сказал он в другой раз.
– Ну хорошо, – ответила кукушка, – ведь у вас, небось, есть мед... знаете, я ведь уж давно его хочу попробовать...
– Мед! Как, вы клюете мед?! – воскликнули разом ворона и сорока и, одновременно снявшись с дерева, перелетели на то дерево, на котором сидела кукушка.
– Как это так! – спросили они опять вместе, и одна села по левую сторону около кукушки, другая по правую и стали смотреть на кукушку глаз в глаз.
Шмель встал с колен, поклонился кукушке и произнес почтительно:
– Все мое гнездо – ваше... только неужели это правда, что вы его будете сами есть, мед?
– Да-да! – крикнули ворона и сорока, – неужели это правда?
Потом ворона сделала сороке знак глазами и перегнулась за спину кукушки.
– Что вы? – спросила шепотом сорока, тоже подвинувшись немного назад, чтобы и ей было удобнее разговаривать.
– Странная она какая-то, – сказала ворона, – знаете что?
– Что?
Они разговаривали шепотом и поминутно взглядывали на кукушку.
– Знаете, Бог ее ведает, может она колдунья.
– Да, да... Потому что, скажите, как же это можно вдруг взять и достать цветы, которые за тысячи верст от нас!..
– Не как иначе, как колдунья...
– И опять – мед... Истинно – ведьма.
– Да, да... А хорошо б эти цветы на шляпку...
– О-о... Но слушаете, слушайте...
– Вы, может, помните, – говорила кукушка, – в прошлом году тут на лугу вырос один цветок, и никто не знал, какой это цветок, потому что таких цветков тут никогда не было... а это я его принесла на своих лапах из Африки...
Она посмотрела на ворону, которая теперь сидела с открытым от удивления ртом и продолжала:
– Когда я ходила там по земле в Африке, к моим ногам вместе с грязью пристали и семена этого растеньица и семена тоже других растении, только те я растеряла в дороге, а эти донесла...
– Как это интересно, чи-чи-чи, как это интересно, – затрещала сорока и опять выпрыгнула вперед.
– А скажите, – обратилась она к кукушке, – а от нас вы можете донести что-нибудь в Африку?
– Конечно, – ответила кукушка, – я не про себя это говорю, видите, какие у меня маленькие лапки, а, например, одна моя знакомая цапля... У этой цапли как-то дорогой разболелась нога, и ей делал перевязку один очень ученый аист, так он у нее на лапах, нашел около сотни зародышей разных растении яичек, клеточек и личинок!..
– Чи-чи-чи, – снова затрещала сорока, – чи-чи-чи!
А кукушка продолжала:
– Вы знаете, самые долговечные птицы – гуси. Так мне рассказывал один гусь, которому было уж восемьдесят лет, пролетал он лет семьдесят тому назад над одной пустыней, и совсем была пустыня как есть – пески да скала, а потом, говорит, пришлось там быть в позапрошлом году, – смотрю на скале пальма растет, а был этот гусь ученый и умный, так говорит, это наверное какая-нибудь птица отдыхала во время перелета и оставила на скале зародыш пальмы...
Кукушка задумалась и потом добавила:
– Мы можем даже рыбу какую-нибудь занести в совсем другую сторону за несколько тысяч верст, только, конечно, в зародыше...
– Ведьма, ведьма, – прошептала сорока, нагнувшись к вороне... – Слышите: рыбу, говорит...
– Ну, я никогда не видала у нас африканских рыб, – заметила ворона.
– А это потому – сказала кукушка, – что вы дальше своего поселка нигде и не бываете...
– Хм, хм, – каркнула ворона, – нам и тут хорошо, а вот вы, так кажется, все скучаете...
И она поглядела на сороку и подмигнула ей глазом.
– Что вы! что вы! – забормотала сорока, дергая ворону за хвост, – оставьте, разве можно спорить… Теперь уж ясно – ведьма. Что говорить-то!.. что говорить!
И чтобы загладить неприятное впечатление, которое, как она думала, произвели на кукушку слова вороны, она обратилась к кукушке так вежливо, как только умела:
– А скажите, пожалуйста, как это вы добываете мед?.. Может быть у вас есть какие-нибудь родственники из пчел, которые вас этому научили... Да? Может быть, есть такая порода гигантских пчел...
– А видите – пояснила кукушка, – там, где я бываю в Африке, есть дикари, так мы вместе с ними добываем мед... Скажем примерно, разыщу я пчелиное гнездо (пчелы-то там дикие) где-нибудь в трещине скалы или в ямке, – ну где ж мне до него докопаться? Вот и летишь, ищешь человека, увидишь и начинаешь кричать, а он уж знает; самому-то ему трудно разыскать мед, а я везде летаю, все вижу, он и рад. Так оно и выходит: я ищу, где есть пчелиное гнездо, а человек достает мед; а потом, как достанет, всегда поделится, никогда не обидит. А у вас что? Кричишь, кричишь, – никто ничего не понимает... Да еще думают Бог знает что: будто это я, когда кукую, предсказываю года, – кто сколько проживет.
– А это разве неправда? – спросила ворона.
– Конечно!
Ворона недоверчиво улыбнулась и толкнула сороку в бок крылом.
– Слышит... врет ведь... Ведьма и есть...
– Оставьте, – забормотала сорока, – ну, ясное дело... конечно... Только зачем так! Тише...
Она совсем серьезно считала кукушку ведьмой.
– Ну, прощайте пока, – сказала кукушка шмелю, – так не забудьте, вы помните, где я вам сказала растут эти цветы!
– Помню-помню, – загудел шмель, – а уж меду и вам припасу...
Кукушка вспорхнула и улетела. А ворона с сорокой накинулись на шмеля.
– Где эти цветы, слышите вы, – говорите! – кричали они. – Они слышали, как кукушка говорила вообще о цветах, переносимых птицами каким-то странным способом из-за моря, но где можно достать такие цветы, – это они пропустили мимо ушей.
И они кружились над шмелем, и кричали:
– Где они, где они, говорите, а то сейчас же заклюем.
Особенно на шмеля наседала ворона. Ей так хотелось пощеголять в шляпке с заморскими цветами... Но шмель не был дурак.
– Только тронь! – крикнул он вороне. – Она, кукушка, – колдунья – плохо будет... А-то еще жалом нашпигует – тут тебе и капут!
Умный был этот шмель: он и кукушку слушал, и то, о чем шушукались ворона с сорокой, тоже намотал на ус...
Так ворона с сорокой ничего и не сделали с ним: покружились-покружились над ним и полетели прочь.
А шмель сейчас же отправился к своей невесте на луг и стал с ней танцевать.
От радости он, выделывал такие па, что все глядели на них – на него и на невесту – и говорили:
– Какая славная пара!
Даже многие старички-шмели, глядя на него, тоже пустились в танец с бабочками и другими дамами, какие были поскромней.
Нашел ли шмель заморские цветы, – я не знаю, но должно быть, что нашел, потому что на другой же день была его свадьба со стрекозой.
А вороне так и не пришлось пощеголять в новой шляпке.
Глава IV
Сороку недаром птицы называли «крылатой газетой», потому что сорока знала положительно все новости и не любила держать их про себя...
И, конечно, будь у нее типография, она непременно бы издавала какую-нибудь газету.
Она и про кукушку сейчас всем рассказала, – будто кукушка колдунья и потому так ото всех прячется и ни с кем не заводит знакомств.
Она и от себя кое-что прибавила, например, про живую и мертвую воду... Будто кукушка знает рецепт, как составляют живую и мертвую воду.
Но и этого ей показалось мало, и она, кроме того, еще пустила слух, что кукушка умеет привораживать...
– Не может быть! – удивлялись птицы.
– Я ж вам говорю! – чекотала сорока, – я ж вам говорю...
И сейчас же первый отправился к кукушке один коршун. Коршун просил, чтоб она его приворожила к курам...
И, конечно, у него на этот счет были свои соображения. Но он прикинулся совсем скромником, и все вздыхал и говорил, что скоро даже пойдет стричь когти...
А когда кукушка стала уверять его, что это все неправда, будто она знахарка, и что вообще все колдуны давлю уж перевелись на свете, – только покачивал головою и крякал.
И видно было, что он сердит, очень сердит на кукушку, только скрывает это.
Потом пришел к ней индюк. Но индюк был совсем глуп и стал просить приворожить к нему старую ключницу Марью Никитичну – чтоб она его лучше кормила.
С индюком кукушка даже не стала разговаривать, потому что, в самом деле, что же было разговаривать с таким господином?
Были у нее и другие птицы.
Побывал у кукушки и скворец и очень просил, чтобы к нему приворожить чайку...
Это желание показалось кукушке до того странным, что она, вместо того, чтобы разъяснить ему в чем дело, с удивлением спросила (как будто и впрямь была колдунья):
– Зачем вам это?
– Так, – ответил скворец уклончиво.
– Может вы хотите к ней посвататься?
– Помилуйте, – сказал скворец, – у меня жена, дети...
И при этими так сконфузился, что сейчас же вспорхнул и улетел...
А перед скворцом как раз у кукушки была синица. Она долго пела ей разные песни, а потом сказала:
– Слушайте, приворожите ко мне сороку, только знаете какую? У которой, я слышала, есть какая-то газета...
Вообще, много прилетало к кукушке разных птиц с самыми несуразными просьбами, так что ворона даже стала кричать, что к кукушке, только и ходят что одни дураки или полоумные. В самом деле, зачем, например, скворцу понадобилась чайка, а синице – сорока, да еще непременно та, у которой есть газета?
Но читатель увидит дальше, что птицы были не так глупы, как казалось вороне.
Слух о кукушке дошел и до совы... А сова была ученая, занималась астрономией и разными другими науками. Жила она в полном одиночестве, на липе, в старом, брошенном улье.
Многие птицы считали ее, между прочим, колдуньей и чернокнижницей, но это, разумеется, – враки.
Этак, пожалуй, и всякого ученого, который постоянно сидит один в своем кабинете и либо глядит на звезды, либо думает, – тоже можно назвать колдуном!
А сова именно только тем и занималась: сидела молча и важно в дупле и либо считала звезды, либо думала... А о чем она думала, – этого, конечно, никто не знал.
Когда она услышала, что рассказывают про кукушку, она сказала про себя:
– Гм, гм...
И долго думала – весь день, а вечером полетела искать кукушку. Нашла она ее на самой дальней ракитке. Кукушка устраивалась на ночлег. Сова села против нее на ветку и спросила:
– Это вы – кукушка?
– Я, – сказала кукушка.
Тогда сова надела большие круглые очки и стала смотреть на кукушку. И пока она глядела так на кукушку, она молчала, потом сняла очки и сказала:
– Очень хорошо. Ну-те-ка, повернитесь.
Кукушка повернулась.
Сова кивнула два раза головой и заметила про себя:
– Сейчас видно, что скромная особа и не будет врать.
Затем она спрятала очки в карман, моргнула глазами и одобрительно кашлянула.
– Вот в чем дело, – обратилась она к кукушке, – на днях я устраиваю у себя на липе литературный вечер... Будут читаться стихи и разные другие вещи, я сама, между прочим, прочту один, научный доклад о зубастых птицах, а вы бы взяли, да записали все, что вы видели и слышали во время своих путешествий, да потом бы тоже прочли... А?
И она похлопала кукушку по плечу крылом. А кукушка смотрела на нее широко открытыми глазами и молчала.
– Хе-хе, – усмехнулась сова, – да вы трусите...
И вдруг она прищурила один глаз, и лицо у нее сразу стало плутовское и хитрое...
– А если я вас за это потом угощу медом! – добавила она, подвигаясь к кукушке поближе и все подмаргивая ей. – Очень хороший мед: ведь я живу в старом улье, и там кое-что осталось...
Все-таки она была хитрая, эта сова, и знала с чем к кому подъехать... А, согласитесь сами, если бы вы, например, были на месте кукушки, – разве бы вы отказались? Я бы не отказался.
Кукушка, хотя была особа очень скромная и очень застенчивая, но тут не выдержала, отвернула голову в сторону, опустила глаза, даже чуть-чуть прижмурила их и сказала:
– Ах, какая вы соблазнительница!
Потом она подняла глаза и проговорила, все конфузясь:
– Ну хорошо...
Сова улетела. Она села на своей липе, на самой вершине и принялась считать звезды. Она считала звезды уж несколько лет и все не могла сосчитать всех. Каждую ночь она сидела так на липе и считала звезды:
– Одна, две, три, четыре...
И когда она насчитывала сотню, она громко кричала на всю окрестность:
– У-у!
Так она занималась астрономией.
Интересовал ее также вопрос об ископаемых птицах, и по этому поводу у нее было написано множество томов. Все свои бумаги она хранила в улье под крышей.
Что же касается до литературного вечера, то сова не зря об этом болтала. Да, вообще, она ни о чем зря не болтала.
Дня через два она позвала к себе сороку и сказала ей:
– Вот что, моя милая. Конечно, это большое упущение, что у нас нет газеты, так как негде печатать объявлений... Но раз уж ваша такая профессия, что вы везде летаете и обо всем стрекочете, то не согласитесь ли вы оповестить здешних птиц об одном весьма важном деле?
Тут сова значительно вздернула брови и строго взглянула на сороку.
Она знала сороку за большую болтунью и опасалась, как бы она не отнеслась к этому предложению с обычной своей легкомысленностью.
– Дело очень важное, – повторила она еще раз.
А сорока так и заскакала по веткам перед ульем, и глаза у нее заблестели: очень уж ее разбирало любопытство.
– Говорите, говорите, – затрещала она. – Ну что? Я все сделаю.
– Завтра – сказала сова, – я думаю устроить литературный вечер, так мне бы хотелось сообщить всем программу этого вечера... Я вам прочту эту программу, а вы потом всем расскажете...
И еще раз бросив на сороку строгий взгляд, она достала с полочки кусок липовой коры и стала читать по ней – потому что, в самом деле, на чем же и писать сове, как не на коре? Писала она, впрочем, и на листьях, но листья скоро портились и высыхали, или гнили, а кора могла пролежать сколько угодно. А сова хотела, чтоб все, что она ни написала, сохранилось на память потомству...
Когда-нибудь, когда сова умрет, слазайте к ней в улей на липу, и тогда вы увидите, какая там у нее библиотека! Жаль только, что вы, пожалуй, ничего не разберете в этих книгах из древесины! Совсем, действительно, странные и смешные буквы.
Сова заставила сороку выучить программу на память, потом проэкзаменовала ее и отпустила, твердо наказав, чтобы она чего-нибудь не перепутала.
И сорока сейчас же полетела и стала кричать:
– Программа литературного вечера, имеющего быть и т. д.
Она не пропустила ни одного кустика, ни одного дерева, побывала и на голубятне и в курятнике; и к вечеру даже охрипла.
И нужно отдать ей справедливость, – она ничего не перепутала и не переврала... Так что все птицы знали, что кукушка будет читать о своих путешествиях, синица об архитектуре, сова о зубастых птицах... а перепел прочтет стихи.
Одной из первых о литературном вечере узнала ворона.
– Кра-кра – сказала она, – я давно об этом говорила. Конечно, это хорошо.
Но она никогда и не думала даже ни о каком литературном вечере, а сказала это только так, для того чтобы не показаться неучем. И сказав это, она приняла глубокомысленный вид, а когда какая-то птица спросила, о чем она думает, ответила:
– Вообще о важных вещах.
И вобрав, голову в плечи, закрыла глаза, потому что ей казалось, что непременно так должно думать о важных вещах.
Управившись со своими делами, сорока на минуту залетела к вороне и сейчас отправилась к себе.
Как я уже говорил, она была большая франтиха и любила блеснуть в обществе своими нарядами. Но, конечно, она не могла захватить с собой на вечер все, что у нее было припрятано в гнезде, и надела только самое лучшее: часы и бусы.
Потом она вернулась к вороне перекинуться несколькими словами.
– Вам, конечно, отведут место в первом ряду... – сказала она.
– Кра-кра – согласилась ворона, кивая головой и повернувшись к сороке спиной, добавила: – А все-таки я вас попрошу поправить мне шлейф.
Сорока одернула ей перья на хвосте, пригладила кое-где на боках, затем отошла в сторону и, сделав умильные глаза, склонила набок голову.
– Хорошо, очень хорошо, настоящая герцогиня, – сказала она.
– Летим, – сказала ворона.
И они полетели.
А публики на липе собралось уж много; были тут и грачи, и галки, и синицы, и иволги, и пустушки, и скворцы, и воробьи, и дрозды, и разные другие птицы. Разве всех их перечислишь?
И все сидели чинно и смирно; а на крыше улья сидела сова и смотрела за порядком. Когда кто-нибудь начинал толкаться или шуметь, сова поводила глазами и говорила потихоньку сычу:
– Поставь-ка его к сторонке.
Сыч был у нее вроде распорядителя. Он очень добросовестно исполнял свою обязанность, потому что, в самом деле, нельзя же безобразничать, когда происходят такие важные вещи. Сыч это очень хорошо знал, хоть был и не особенно ученый господин.
Первой читала, как и следовало по программе, кукушка, и тут было много работы сычу, так как птицы еще не разместились как следует, перепархивали с ветки на ветку поближе к чтице, шумели листьями, толкались и спорили.
Особенно же ему пришлось помучиться с вороной.
Ворона прилетела после всех. Еще не успев опуститься на липу, она закаркала, жеманно заглядывая в глаза сове:
– Кра! – кажется, можно было бы меня подождать.
Впрочем, она постаралась придать своему голосу возможно больше мягкости и вообще держала себя так, как будто она очень близкая знакомая совы.
А на остальных птиц, в том числе и на чтицу, даже и не взглянула...
Потом она села в первый ряд, спихнув двух синичек, и опять закаркала, теперь уже обращаясь к кукушке:
– Продолжайте, продолжайте, милочка...
И каркая так, она нарочно картавила, чтобы еще больше походить на важную барыню.
– Сударыня! – обратился к ней сыч, – вы заняли чужое место, потрудитесь перелететь в задний ряд...
А ворона подумала, что сыч не узнал ее и принял за какую-нибудь из неважных птиц.
– Что? – сказала она, и так как в этом слове не было буквы «р» и нельзя было картавить, то она, все равно, сказала в нос: она думала, что это тоже очень красиво и благозвучно.
– Потрудитесь перейти назад, – повторил сыч более настоятельно. – Вы мешаете читать кукушке.
– Не велика барыня! – сказала ворона.
– А я вас прошу...
И они долго так препирались и спорили. Наконец сыч, сказал:
– Слушайте, я, ведь, когда на то пошло, кликну коршуна...
Только после этого ворона пересела на другую ветку. А ее место занял сыч и посадил себе синичек на плечи, – одну на одно плечо, другую на другое, – чтобы ворона опять как-нибудь не вздумала их обидеть.
По ворона уж больше не лезла вперед. Она только посмотрела презрительно на сыча и сказала:
– Скажите, пожалуйста...
Все успокоилось, и кукушка могла уж без всякой помехи продолжать свое чтение.
О том, что рассказывала кукушка вороне и сороке в день их первого знакомства, читатель, разумеется, помнит, а что она, кроме того, еще прочла птицам на вечере – у меня с точностью записано в следующей главе.
Глава V
Описав свое житье-бытье в Африке среди дикарей, кукушка продолжила:
– «Я уже вам говорила, господа, как мы, кукушки, помогаем африканским дикарям разыскивать мед. Скажу теперь и о других птицах, которых, поистине, можно назвать друзьями человека. Рассказывал мне один лебедь, будто в Азии, в государстве Япония есть озеро и там столько водится рыбы, что туда летом собираются рыбаки почти со всего государства... Так на этом озере живут особые морские ласточки. Хорошо. Как, значит, только начнет рассветать, ласточки собираются все, сколько их есть, над рыбачьими шалашами и кричат до тех пор, пока не разбудят рыбаков. Ну, рыбаки уж знают и сейчас же садятся в лодки и плывут по озеру. А ласточки летят впереди и показывают дорогу; рыбаки так и плывут, куда летят ласточки.
А рыба в том озере ходит стадами; рыбаки-то не видят, а ласточкам все видно, – вроде как, скажем, наши чайки, такие глаза у них зоркие... Ну, как увидят, где много рыбы, так сейчас же опускаются над тем местом, а рыбаки начинают ловить рыбу. Только рыбаки там, видно, добрые люди, потому что всегда ласточкам дают за работу сколько там им нужно рыбы – чтобы все были сыты.
А то еще видела я в Америке тамошнего журавля. Журавль, как журавль, а он – пастух. Ходит себе по полю и стережет стадо. Только, конечно, его сначала нужно поймать и приручить; а потом, он уж так и останется жить в деревне. И должно быть, он от природы такой – чтобы ходить за стадом: сразу все понимает. Отобьется какая-нибудь корова или овца – он сейчас за ней, и воротит!
А сам важный, ноги длинные, и все гуляет. Раз я говорю одной корове:
– Видно, говорю, очень боитесь вы его, сударыня?
– Еще бы, – говорит, – как долбанет... А главное, говорит, убежать от него нельзя: ноги длинные, кого угодно догонит и сейчас – носом, – раз...
Подошел вечер, – он сейчас этим своим носом сгонит все стадо в кучу и ведет домой... Ну, и, конечно, при большом стаде разве можно управиться одному? держат их по двое, по трое или там сколько надо.
И кричат они – не приведи Бог – версты за три слышно; их так и зовут «трубачи», а по-тамошнему «якамик».
– По-моему, это умнейшая птица, – закончила кукушка и порхнула к сове в улей.
– Браво, браво! – закричали птицы и захлопали крыльями; только одна ворона не шелохнулась. Она скосила глаза в ту сторону, где сидела сорока, и сказала:
– Разве таким языком пишут сочинения? Кра – совсем глупенькая бабенка!
И она напыжилась и выпятила зоб.
Но читатель, я думаю, не посетует на кукушку? Где ж ей, в самом деле, было выучиться писать сочинения?
После кукушки читала ласточка.
Ласточка написала очень маленькое сочинение и старательно его отделала, так что в нем даже не было грамматических ошибок.
Она назвала свое сочинение «Чудеса архитектуры». И так как сама она была большая мастерица строить гнезда, ее прослушали с большим вниманием.
Вот что прочла ласточка:
– Милостивые государи и милостивые государыни! Госпожа кукушка очень ясно доказала, что человеческая поговорка: «у него птичий ум», собственно говоря, недостойная ложь.
Птичий ум – значит очень ограниченный ум. Между тем, разве это не умные птицы – американский журавль и морские ласточки? Да, наконец, и сама почтенная докладчица?
Позвольте же мне сказать несколько слов об искусстве птиц строить жилища.
Во время моего последнего путешествия я видела в Африке удивительную птицу. Свое гнездо она не вьет, как, например, многие из вас, милостивые государи и государыни, а шьет из листьев... Дыры в листьях она прокалывает носом ничуть не хуже, чем иголкой, а вместо ниток употребляет древесные и др. растительные волокна. Все гнездо состоит обыкновенно из двух, из трех листьев, сшитых в виде кармана.
Видела я такие в Африке висячие гнезда. Гнезда эти устроены с таким расчетом, чтобы обитатели их могли себя чувствовать в полной безопасности от разных хищников, например, от обезьян и змей.
Каждое гнездо сплетено в виде мешка и подвешено к ветвям какого-нибудь невысокого прибрежного растения; нижнее отверстие гнезда почти касается воды, и вот вы теперь подумайте, как забраться в такое гнездо, скажу для наглядности, хоть бы, например, кошке?
Уж верно, что хоть видит око, да зуб неймет...
Хороши тоже у этих птиц и гнезда, сделанные на манер огромной крыши. Здесь, например, воробьи ютятся под застрехой, а в Африке так птицы сами устраивают себе навес ничуть не хуже, чем хороший кровельщик, и потом под этим навесом вешают свои гнезда-мешки. Под навесом им и дождь не в дождь, и буря не в бурю, а главное, – ни змея, ни обезьяна не страшны...
Впрочем, не в одной только Африке есть между птицами такие замечательные архитекторы.
Все вы, конечно, бывали на здешней железнодорожной станции. На этой станции есть телеграф. Телеграммы, как вам известно, печатаются аппаратом первоначально на длинных узких полосках бумаги. Одна иволга, живущая недалеко от станции, достала откуда-то себе этих полос и сделала из них гнездо! Можно, разумеется, свить гнездо из чего угодно, но это гнездо по прочности не уступает, берусь уверить вас, всем вашим гнездам...
Итак, милостивые государи и милостивые государыни, вы видите, на что иногда способны мы – птицы!
Ласточка умолкла, и сейчас же опять раздались крики браво и аплодисменты.
Вы когда-нибудь слышали, как петух хлопает крыльями. По-моему, очень громко; ну, а тут хоть не было петуха, зато была почти сотня других птиц, и они тоже не пожалели крыльев... Очень громкие вышли аплодисменты.
Потом перед публикой выступил скворец. Он, видимо, стеснялся. Однако пощелкал-пощелкал клювом и оправился.
– Летел это я, – начал он, – на зимние квартиры...
Хорошо-с, лечу и вижу – море. Ну что ж, море и море; лечу. Час, два, три; начал уставать... Погляжу, погляжу кругом, – ничего: ни островка, ни камешка... Хоть бы бревно какое плыло. Одна вода.
Ах ты, Господи, думаю... И знаете страх забрал. Волны это бунтуют – синие-синие; рыбы ныряют; страшно... Да, я слабею; сил, моих, знаете, нету. Только вижу, чайки летят. Что ж, думаю, все равно, один конец; пропадать, так пропадать: либо пан, либо пропал. Да-с, взял да и сел к одной чайке на спину... В жизнь это не забуду.
И что же вы думаете, государи мои, даже ничего, т. е. не то чтобы – ничуть ничего!
Поглядела на меня только, это глаза широко, широко открыла и ничего не сказала. Может, испугалась правда, а может, и то думает: «что ж ему пропадать».
Да; так я и долетел на ней до барки, – рыбаки плыли. Соскочил. Ну, приняли меня на барку, обогрели, обсушили и, дай Бог им здоровья, выпустили.
Вот, государи мои, какие иногда дела бывают! Так про меня потом, говорят, даже в газетах писали, что вот, мол, какой случай… и все подробно: и как я заморился, и как на чайке летел – все как есть...
Скворец подумал немного и потом добавил, поглядев вкось на сороку:
– Вот про меня что в газетах писали, а не то что, как другие, сплетни сплетают.
И он крякнул и отпорхнул в сторону, чтобы уступить место перепелу.
Перепел не особенно себя хорошо чувствовал на ветках, поэтому он стал декламировать свои стихи, порхая над липой. И это было так ново и так неожиданно, что всем необыкновенно понравилось. А перепел декламировал:
– Что лучше, краше поля
Вечернею порой!..
Заря сверкает в небе
Огнистой полосой,
Желтеет рожь качаясь,
Синеет грустно даль,
И все чего-то ищешь,
И все чего-то жаль...
Прочитав это, перепел сейчас же и улетел, а вслед ему раздались аплодисменты и крики «браво», потому что никто еще не слыхал такого хорошего стихотворения...
Стихотворением этим заканчивалось первое отделение вечера.
Едва кончил перепел, сова громко захлопала крыльями и закричала на всю липу:
– Антракт, господа! Антракт!
Антракт продолжался пятнадцать минут. Птицы оставили свои места, собирались по двое, по трое и более, при чем кавалеры говорили дамам комплименты.
Особенно много комплиментов наслушалась иволга, свившая себе гнездо из бумаги. Она тоже присутствовала на вечере, но ей только было совестно самой читать о себе.
Подлетел к иволге, между прочим, и скворец.
– Сударыня, – сказал он ей, – мне нужно сказать несколько слов по секрету...
И он нагнулся и стал ей что-то шептать на ухо, затем выпрямился и, прямо глядя ей в глаза сказал:
– Говорю ж вам – чудеснейший ковер...
Подскочила было к ним сорока и затрещала:
– Что, что такое?
Но скворец сделал иволге глазами знак, чтобы она молчала, а сороке ответил:
– А вам какое дело?!
И так сурово поглядел на нее, что сорока даже растерялась от неожиданности. Потом она, когда сова стала читать свое «научное исследование», искала в толпе слушателей скворца и иволгу, но их не было...
«Что они затевают, что они затевают?» – думала сорока, и ей уж совсем было не до научного исследования. Она ничего не слушала.
А сова читала очень интересные вещи. Недаром же она была такая ученая.
Читатель, вероятно, догадался, почему сова отвела себе на вечере самое последнее место. Хорошо она видела вообще только ночью; она так и рассчитала, чтобы ей читать после всех, когда стемнеет. И вот она надела свои круглые очки и стала читать...
Сочинение у нее вышло очень длинное, и мы лучше отложим его до следующей главы.
Глава VI
– Почтенное собрание! (не правда ли, совсем не похожа ни на кукушку, ни на ласточку, ни на скворца! Но слушайте, что будет дальше). Почтенное собрание! Известно ли вам, что было время, когда обитатели земли были совсем другие, совсем не похожие на теперешних ее обитателей! На земле жили, между прочим, пресмыкающиеся, способные летать, так называемые «летающие драконы». Море было населено большими ящерицами, длина которых доходила нередко до 30 метров! Тогда же водились на земле и зубастые птицы.
Я склоняюсь к тому мнению, высказанному многими знаменитейшими учеными, что мы, птицы, близкие родственники пресмыкающихся... Сейчас я попробую доказать это с возможной наглядностью.
Самой древнейшей птицей из открытых по настоящее время считается Археоптерикс. Скелет археоптерикса был найден в Германии глубоко в земле.
Многие ученые долгое время не могли утешить, птица ли это или крылатое пресмыкающееся и только в последнее время археоптерикс был причислен к птицам.
В наше с вами время всякий, разумеется, весьма легко отличит скелет, например, ящерицы от скелета птицы; совсем другое дело, когда приходится рассматривать скелет доисторической птицы.
Как видите, даже ученые иногда оказываются тут в затруднительном положении... Несомненно, когда-то существовало близкое родство между птицами и пресмыкающимися...
Внешний вид археоптерикса таков: голова весьма напоминает птичью, но рот снабжен челюстями и зубами; крылья состоят как бы из четырех пальцев. Передние три пальца вооружены когтями, позволявшими этому животному лазить по деревьям, а четвертый, задний, представляющий именно крыло, покрыт длинными перьями.
Скелет археоптерикса не пневматичен, т. е. кости не наполнены воздухом, как у нас, теперешних птиц; позвоночник по своему строению похож на позвоночник ящерицы...
Археоптерикс только тем и похож на птицу, что его шея, хвост и крылья покрыты перьями...
Таким образом археоптерикс наполовину ящерица, наполовину птица. Птиц, подобных нам в то время не было, по крайней мере, не найдено ни одного скелета подобного скелету теперешней птицы. Птицы, кости которых наполнены воздухом, появились уже много после, и, следовательно, господа, можно с полным основанием, назвать археоптерикса, эту полуящерицу-полуптицу, сродни современной птице.
Скажу теперь несколько слова, о других менее древних птицах.
Самая большая из этих птиц Hesperornis. Длина этой птицы, начиная с кончика клюва и кончая пальцами лап, доходила до двух с лишним аршин.
Как и у археоптерикса, челюсти гесперорниса снабжены зубами такого устройства и расположения, какое замечается у древних ящериц; кости скелета не пневматичны; позвоночник сильно удлинен. Крылья состоят только из одной весьма малой кости.
Таким образом слабое развитие крыльев и отсутствие воздушных пустот в костях делают гесперорниса очень мало способным к полету. Зато сильные лапы и очень длинный хвост, вероятно, давали ему возможность легко плавать по воде. Гесперорнис именно и был водяной птицей и, как можно предположить, питался почти исключительно рыбой. Теперешних водяных птиц он напоминал только отчасти длинной, как у лебедя, шеей.
Еще более странная птица, чем гесперорнис – очень маленькая птичка (не более голубя) Ихтиорнис, т. е. рыба-птица. Ихтиорнис сохранил в себе отличительные черты птицы, рыбы и пресмыкающегося.
Голова у него была, как у ящерицы, с челюстями и зубами, позвоночник мало чем отличался от рыбьего, а крылья и лапы представляли почти полное подобие крыльев и лап современных птиц. Крылья при этом были прекрасно развиты. По внешнему виду ихтиорнис напоминает чайку и, вероятно, питался рыбой, летая над водой.
Вот, господа, какие птицы жили на земле в то отдаленное время!
Так закончила сова свою речь.
Она бы могла говорить еще долго, но нельзя же, в самом деле, говорить целую ночь? Она собрала свои «бумаги» и сказала:
– Простите, господа, если я вас утомила... Но, знаете, нельзя говорить о таких вещах кратко...
– Кра! кра! – закаркала ворона и вылезла вперед.
– Кра! Очень хорошо, нечего сказать! По-моему, все это чепуха, что вы нам читали! Помилуйте, этак, пожалуй, выйдет, что мой прадедушка был кумом этому вашему отвратительному археоптериксу.
И она сейчас же вспомнила про всю свою родню, и про то, какая сама она, ворона, важная и солидная.
– Чепуха! – повторила она.
Но птицы, очевидно, на этот счет были совсем другого мнения. Один грач, сидевший с ней рядом, повернулся к ней и сказал:
– Наука-с, наука-с, сударыня. Нельзя!
– И вы?! – сказала ему ворона с укоризной, и несколько минут сидела молча, ни на кого не глядя. Потом она молча же снялась с липы и полетела прочь, важно и неторопливо взмахивая неуклюжими крыльями.
А на липе начался настоящий концерт. Пели все, кто что знал и умел. Выходило не очень складно, да зато весело и громко. Было только странно, что сорока не принимает участия в пении. Она скакала вприпрыжку внизу под липой и что-то искала...
– Что вы там делаете? – кричали ей с липы, – идите петь!
Но она не откликалась. Вдруг она порхнула и закружилась с криком над липой.
– Чи-чи-чи – кричала она, – чи-чи-чи! Что же это такое! Сова! ах, госпожа сова, это вы все виноваты!
– У-у! – крикнула сова.
– Вы-вы! – кричала сорока. – Пока вы тут читали, эта ваша иволга стащила у меня газету...
– Какую газету? – спросила сова.
– А где про скворцов... Я видела, как она шушукалась с скворцом, а потом они вместе куда-то скрылись... А я слышала, как он ей сказал: хороший ковер, а она весь вечер тут толковала, что ей не хватает бумажки на ковер...
– Я ничего не понимаю – проговорила сова, тараща глаза.
И она, действительно, ничего не понимала.
– Я хотела вам сделать сюрприз, – продолжала сорока, – хотела тоже прочесть про скворцов, как они пьют пиво, и захватила с собой газету... Я ее спрятала в дупло, а скворец подсмотрел и рассказал иволге... Все, все теперь понимаю, зачем он сказал: «хороший ковер»!..
Должен сказать читателю, что так оно и было в действительности, и за это особенно нечего винить иволгу, так как, разве же она знала, чья эта бумажка?
Про то, кому принадлежит бумажка, скворец умолчал на всякий случай.
А ковер иволге был очень нужен – чтобы не особенно дуло из-под пола. И она улетела со своей находкой, не дожидаясь окончания вечера.
Долго ее искала сорока, летая над липой и другими деревьями, потом закричала сердито-сердито и улетела домой.
Вскоре после того и все птицы разлетелись по гнездам. Осталась только одна сова. Она взобралась на крышу своего улья и стала считать звезды.
– Одна, две, три... У-у-у...
Была уж ночь. По небу плыл месяц, и было все тихо и спокойно. Кричала только сова, да на дворе лаял Шумилка. Это он срамил ворону.
Он сидел, под ракитой, где было воронье гнездо, и гавкал басом:
– А еще барыня, а из первого ряда вывели!..
Ему уж успели рассказать воробьи обо всем, что случилось на вечере. Знал также Шумилка и о речи, которую произнесла сова, и этим тоже допекал ворону: – Гав-гав! а все-таки выходит, что дедушка твой был из лягушек!..
После всей этой истории ворона посбавила с себя спеси и, когда являлась на помойку, непременно говорила:
– Здравствуйте, господа.
И никого не задевала... Так что даже воробьи перестали ее бояться.
Что же касается до Шумилки, то он никогда не упускал случая лишний раз гавкнуть:
– А все-таки твой дед был кумом жабе.
Конечно он был совсем необразованный господин, а то бы он не стал говорить этого, потому что дедушка-то у вороны, разумеется, тоже был ворона.
А может, Шумилка и знал это, да уж очень досадила ему ворона: нужно сказать, что она все-таки до конца не оставила своей привычки выхватывать у него из-под носа разные объедки.
Зато большим утешением для вороны была сорока. Она по-прежнему называла ворону герцогиней, конечно, когда была с ней в обществе, и рассказывала ей ра
