Поделиться Нравится Отправить

Приключения стрекозы

Автор: И. Любич-Кошуров, 1913 г.

I. Антрепренер
II. Похищение
III. В плену
IV. Театр
V. Неожиданное приключение
VІ. Подслушанный разговор
VII. На свободе

 

I. Антрепренер

 

Была тогда я еще совсем молоденькая и такая, скажу вам, стройная, все равно, как листик...

Конечно, зеркала у меня не было (какие же у нас зеркала!), а только, бывало, летаем над ручьем, глянешь на себя в воду – батюшки светы: крылышки это, спинка – прямо картинка. Без хвастовства скажу: много у меня было подруг стрекоз, а только, ей Богу, такой, как я, ни одной не было.

Да. Ну и, кроме того, веселая была и так, доложу вам, танцевала... Залетел раз к нам один шмель; как сейчас помню: толстый, такой приземистый и все басом, все басом:

– У-у, у-у.

А что «у-у» и не разберешь. Вообще, чудак! Хорошо, прилетел. Сейчас сел на листик, глядь туда, глядь сюда. Потом крякнул. Поглядел, поглядел, опять крякнул.

– Гм, – говорит.

Мы тоже глядим. Думаем: «Чего он?» А он опять:

– Гм...

Потом говорит:

– А ну-те-ка...

Встал сейчас на задние лапки, подбоченился передней, а другой передней пушок на щеке щиплет.

– Ну-те-ка...

Думаем: Чего «ну-те-ка».

– А протанцуйте-ка.

Хорош? Даже и не поперхнулся. Стоит, пучит на нас глаза. «Ах, ты» думаем... А он опять:

– А ну-ка, – говорит, – казачка!

И сам сейчас ножкой топ, взял и перевернулся. Опять на нас еще больше глаза вытаращил: дескать, вот я какой танцор. А скажу вам, все равно, как мешок на ножках... Какой там танцор!

– Что ж вы?

Потом поглядел-поглядел...

– А еще, – говорит, – стрекозы. Эх вы, вам в мухи идти бы, вот что.

А тут одна из наших возьми да и крикни:

– Сам ты муха.

Согласитесь сами, ведь, обида?

– Как, – говорит, – так я муха? А?

Сел это, строгий такой, нахмурился.

– Это, – говорит опять, – я-то муха?!

Да как вскочит.

– Я?! я – муха.

И сейчас:

– У-у-у!

Полетел. Сделал круг над нами, растопырил крылья.

– А как я, – да за такие слова!

Раз – и выпустил жало.

– Это, – говорит, – видели?

Ну и скажу вам, жало! – прямо, как иголка.

– Тут же, – кричит, – пришпилю.

Спрятал жало.

– Ну, – что ж вы?

Взял и сел опять на листик.

– Танцуйте, – говорит.

Ну стали мы танцевать. Смотрит он и сам это гудит!

– У-у-у...

И ножкой притопывает. Потом как подскочит... опять сел... опять подскочил, да как пустится в пляс, как только листика не сломил. Кончили мы танцевать, и он тоже остановился.

– Вот это, – говорит, – я понимаю.

И видно, тяжело ему: отдувается. Конечно, устал. Отдышался.

– Вот что, – вы думаете я к вам ради чего? ради, чтоб потанцевать. Нет, – говорит, – у меня кроме того дело.

Сейчас поманил меня пальцем.

– Подь-ка сюда.

Подлетела я, потому что ж с ним поделаешь? Говорю ж вам, жало... То есть в жизни своей такого жала не видела. Да, подлетела. Думаю: «Чего ему?» Поглядел он на меня, поглядел.

– Сядь.

Села я.

– Слушаю-с, – говорю.

Сесть-то села, а крыльев не складываю... И глаз с него не спускаю. «А ну как, – думаю, – хватит». Ведь ему что? Ему все одно. И он тоже глядит на меня.

– Ты, – спрашивает, – думаешь, кто я?

– Кто ж, – говорю, – шмель?

Сама говорю, а у самой голос дрожит; думаю: «Не обидеть бы как?»

– Ну, – шмель, а дальше?

– Шмель – так и дальше будет.

– Ан, – говорить – и не так.

Плат сейчас глаз прищурил и опять:

– Ан и не так.

Глядит на меня одним глазом.

– Ну? – говорит.

– Не знаю.

Помолчал он, помолчал, как выпучит глаза...

– Антрепренер! – говорит.

Вытаращила и я на него глаза. Смотрю, молчу. А он опять:

– Антрепренер!

Как гаркнет, да опять вытаращит, вытаращит глаза.

– Понимаешь?

– Нет.

– Гм.

Осмелилась я.

– Что ж это такое? – спрашиваю.

– А это, – говорит, – значит, что я открываю здесь театр.

Смотрю я на него, молчу: ничего не понимаю. То есть, насчет театра-то понимаю, да главное, вот что: «Ну хорошо, ну театр, а я-то тут при чем?»

– И нужны, – говорит, – мне танцорки.

Поглядел на меня, нахмурился.

– Теперь понимаешь?

– Нет.

– Не понимаешь?

– Нет.

– Гм... ну так вот что. Как ты, говорят, тут лучше всех танцуешь, то и возьму я тебя к себе в актрисы.

– Как, – спрашиваю, – в актрисы?

– А так – говорит, – будешь танцевать.

– В театре?

– В театре, я, – говорит, – летаю по всему ручью, танцорок себе набираю.

Поглядела я на него. Вижу: большой сидит, толстый... и опять же думаю: «А жало-то, жало. Разве с ним справишься?» Однако осмелилась.

– Не пойду, – говорю.

Прямо так и отрезала:

– Не пойду!

– Что-о? – говорит.

Как махну я крыльями, как полечу... Он за мной.

– Заколю! – кричит.

Только я сейчас в кусты, в камыш, в осоку... Запутался он в камышах.

– Погоди ж! – орет, – не уйдешь, все одно! Припомню.

Погудел, погудел, взял и улетел... Ну, и что же вы думаете? Ведь, весь тот день так я и не вылетала из камышей. Пялила, пялила на меня глаза одна лягушка, видно съесть хотела, сколько тогда я страха натерпелась – страсть! Однако, так-таки до вечера и просидела в камышах.

 

II. Похищение

 

Хорошо, слушайте. Я, нужно вам сказать, была, – что греха таить? – большая франтиха. Да. Ну, и сижу я раз, значит, около ручья на камышинке, слышу вдруг:

– Мамзель!..

Этакий, знаете, голос... никогда я такого не слыхала – хриплый этакий, шепелявый. Да.

– Мамзель!..

Оглянулась. Смотрю – паук... Громаднейший, толстый, живот все равно как воробьиное яйцо, чуть не по земле волочится. А на спине узел.

– Что, – спрашиваю, – такое?

А он сейчас узел – с плеч, положил на землю.

– Уф!.. – говорит.

Потом повернулся ко мне.

– Здравствуйте, мамзель!

– Здравствуйте!

– Ничего, – говорит, – не потребуется?

– То есть как это? – спрашиваю.

Гляжу на него, ничего не понимаю.

– Эх, – говорит.

Взял, развернул узел, выпрямился.

– Шали есть всякие, полотенца, скатерти, платки носовые...

Поглядел на меня, усмехнулся.

– Все, – говорит, – самотканые...

После того вынул из узла платочек, пощупал, подергал...

– Шелк, – говорит, – чистейший.

И сейчас – на лапку, подкинул на лапке.

– А легкость-то какая...

Взял и дунул... Так что же вы думаете? Так и полетел, как пух... Подхватил платок на лету, опять смеется.

– Может, – спрашивает, – прикажете что-нибудь.

Сощурил глаза, глядит на меня.

– У меня, – говорит, – все найдется...

– Уж и все?

А он опять:

– Хе, хе...

Смеется.

– Пожалуйте-ка сюда, – приглашает меня.

А мне, знаете, опять боязно, все равно как тогда шмеля. Думаю: «Кто его знает!» Гляжу на него, прямо в глаза. «Эх», – думаю... Глаза-то хитрые-хитрые... И все смеется, все смеется.

– Не бойтесь, – говорит, – не обижу.

А мне хочется посмотреть, что у него в узле, и, – опять же боязно.

– Да кто вы? – спрашиваю.

– А, – говорит, – торговец...

– Что же, – спрашиваю, – вы сами все это делаете?

– Шали-то? – спрашивает.

– Да, – говорю, – шали.

– Как же, я ткач, и у меня, – говорит, – в амбаре фабрика.

Помолчал минуту и говорит:

– Это, ведь, мой амбар.

– Какой, – спрашиваю, – амбар?

– А что на дворе.

На дворе, на хуторе, точно был амбар, только я не думала, что это его...

– Так это ваш?

– Мой, – говорит.

– Ну, – думаю, – значит, богатый.

А он будто слова мои узнал.

– Как же, – говорит, – я здешний помещик...

И опять про прежнее:

– Пожалуйте-ка сюда...

Ну, слетела я. Однако, близко боюсь подойти.

– Ну, – робко это так, – покажите!..

Поглядел он на меня опять как тогда, прищурился...

– Уж знаю, – говорит, – что вам надо.

И сейчас:

– Эх!

Тряхнул головою.

– Ну-те-ка, – говорит.

И ловко этак, выхватил из узла штуку шелка, хлоп ее на землю.

– Ну-те-ка.

Нагнулся, отвернул с одного края, глянул, выпрямился...

– Чтоб я, – говорит, и кулачком себя в грудь стукнул... – Чтоб я да что-нибудь дурное, либо брак... Глядите!

Нагнулся, опять стал на задние лапки (а в передних шелк держит), вся штука так и развернулась

– Смотрите!

Гляжу я... Ах, никогда ничего подобного не видала. Подергал он с угла на угол – шелк так и переливается на солнце. Все равно как серебряный. Держит он шелк обеими передними лапками, а сам глядит на меня из-за полотнища... Только одни глаза и видны. Гляжу я то на него, то на шелк... Он щурит, щурит глаза...

– Хорошо? – спрашивает.

Потом говорит:

– Если бы вам да такую шаль... Посудите сами, ах как хорошо бы.

Молчу я.

– Возьмите, – предлагает, – не дорого попрошу.

– А сколько? – спрашиваю.

– Да, – говорит, – пустяки.

– А все-таки?

– Да что, – говорит, – об этом толковать.

– Как так?

Сама думаю: «Уверяет, что торговец, а не торгуется».

– Нет, – не соглашаюсь я, – все-таки сколько вы возьмете?

– Эх, – говорит, – уж что там, сойдемся. Да вы сперва прикиньте.

Подошел ко мне.

– Ну-те-ка.

Зашел сзади.

– Дайте-ка, – говорит, – я вам накину.

«Что ж, – думаю, – пусть...»

И уж, гляжу, – накинул, на плечах разглаживает. Потом хлоп, быстро так, я даже и опомниться не успела, – взял и всю закутал... Прямо-таки все равно, как спеленал. Я туда-сюда, нет, не тут-то было: лапкой даже пошевельнуть не могу.

– Скиньте, – прошу, – пожалуйста, я сама не могу...

А он:

– Ну, нет – говорит, – мамзель!

И сейчас, быстро этак, узел оставил, а меня на спину, потащил... А я что? Ни ногой, ни крылом не шевельну: всю опутал. Молчу. Потом спрашиваю:

– Куда вы меня тащите?

– А там, – ворчит, – увидишь...

Только и сказал. Тут и потеряла я сознание.

 

III. В плену

 

Ну, очнулась я, гляжу... Где я? С одного боку крапива, с другого – лопухи. И слышу вдруг совсем незнакомый голос:

– Лежите смирно.

Оглянулась. Кто же, вы думаете? Муравей. Стоит с боку меня и пузырек в лапках держит.

Сейчас сунул мне пузырек.

– Понюхайте-ка, – говорит, – еще.

– А это что у вас? – спрашиваю.

– А это – наш спирт.

Потом кашлянул, глянул на меня этак исподлобья.

– Наш, – говорит – муравьиный спирт.

– А где паук?

– А это уж потом узнаете.

– А вы, – спрашиваю, – кто?

– А я, – говорит, – фельдшер.

Вот так фельдшер. И сейчас опять:

– Нюхайте, нюхайте.

– Да для чего? – спрашиваю.

– Это, – говорит, – вас освежит.

Ну, понюхала я... Батюшки вы мои! Крепость... такая, вам доложу, крепость, все равно как хрен. Далее слезы выкатились.

– Ну, что? – спрашивает.

Потом смотрю, оглянулся назад.

– Не беспокойтесь, – говорит, – теперь всякая опасность миновала.

И опять ко мне:

– А теперь попробуйте уснуть.

Конечно – фельдшер: у них прежде всего – капли какие-нибудь там, или микстура, а потом «уснуть».

– Непременно вам уснуть надо после такого потрясения.

Взял и покрыл меня лопухом.

– Спите.

Да: «спите».

– А вы, – беспокоюсь я, – где будете?

– А тут, – говорит.

– А кому это, – спрашиваю, – вы сейчас сказали, что опасность миновала?

– Кому ж? – говорит, – шмелю.

– Шмелю?

– Шмелю.

Вот тебе и раз.

– Это, – спрашиваю, – тому, что театр держит?

– Он самый, – говорит. И опять: – Спите!

Ну, уж, не помню, как я заснула. Только проснулась, смотрю, – около меня шмель. Глядит на меня, глаза вытаращил.

– Ну, что, – усмехается, – все равно попалась.

Потом спрашивает:

– Ну, как сейчас себя чувствуешь?

А я ему:

– Ах, вы бессовестный!

Смеется.

– Со мной, – говорит, – не спорь.

Вот как!

– Так это, – спрашиваю, – вы, значит, подослали?

– А то кто ж.

Подумал, подумал...

– Он у меня, – говорит, – молодец.

– Паук? – спрашиваю.

– А хоть бы и паук.

Замолчал. Молчу и я; сама думаю: «Господи! что-то будет?» Походил он, походил около меня.

– А не желаете ли, – спрашивает, – взглянуть, между прочим, на сцену?

Остановился вдруг, выпустил жало.

– У меня, – говорит, – чтобы не хныкать.

Нахмурился. Глядит на меня.

– Слышишь? Чтоб ничего такого.

И пальцем погрозил.

– Не буду, – говорю.

– То-то.

Крякнул, спрятал жало.

– Вставай, – говорит.

Поднялась я.

– Пойдем.

– Да куда? – спрашиваю.

– А в театр... Там вашего брата порядочно.

– И стрекозы, – спрашиваю, – есть?

– Я, – говорит, – про стрекоз и толкую. –И сейчас этак строго: – Пойдем, пойдем!

Ну, пошли мы. Он впереди, я за ним. Хорошо, идем. А какие встречные букашки, муравьи там, божьи коровки, глядят на нас, шепчутся:

– Это кто ж такая?

– Да, должно, актриса.

– Танцорка, небось...

– Вишь ты, они какие.

Потому что, конечно, им любопытно. Одна даже божья коровка подлетела ко мне.

– Ах, ты, – говорит, – болезная, не по своей воле, небось?

– Не по своей, – заплакала я.

Тут как шмель гаркнет:

– Молчать!

Божья коровка так и полетела кувырком в траву. Слышу, пищит оттуда:

– Ах, ты разбойник, ах, лиходей...

Ну, он, не долго думавши, сейчас хвать жалом, да в божью коровку-то не попал, а в крапиву. Да, должно, обжегся сильно: так весь и скорчился. Как загудит:

– У-у...

Да жалобно так...

– У-у...

Потом тоньше, все равно, как муха:

– У-у-у…

Тут сейчас фельдшер. И откуда он взялся, Бог его знает, – муравей этот. Подскочил к шмелю.

– Что, – спрашивает, – такое?

– Обжегся, – жалуется шмель.

Взял и выпустил жало.

– Гляди, – говорит.

Но муравей сейчас присел на корточки, взял жало, приподнял, потом еще ниже нагнулся. Глядит. Пожевал, пожевал челюстями, покачал головой.

– Н-да.

– Что? – говорить шмель.

– Компресс, – говорит, – нужно.

– Компресс? – спрашивает.

– Холодный.

Взял, сейчас откусил от подорожника длинную этакую полосочку, разорвал с одного конца надвое...

– Давайте-ка.

Оглянулся на него шмель.

– Что это?

– Это, – говорит, – пока бинт, а там видно будет.

И живо этак, раз-раз, взял и обмотал жало подорожником.

– Ну, – говорит, – теперь можете идти.

Оглянулся шмель на жало.

– Эх-ма, – крякнул, – шпага моя неизменная!

Пошел. Я конечно за ним. Идет, а жало по траве волочится. Скажу вам, уж на что мне не до смеха было, а ведь не вытерпела, засмеялась. Так что же вы думаете? Уж что он слышал, как я засмеялась, так это верно; однако, не только, чтобы выругаться, даже и не обернулся... Только крякнул.

 

IV. Театр

 

Ну, шли мы, шли – пришли. Смотрю – ракитовый куст, а под кустом и самый театр. Остановился шмель, и я остановилась. Оглянулся он на меня.

– Гляди, – говорит.

Вы никогда не бывали в театре? У нас театры не то, что у людей. У нас – другие. И даже так я скажу: у нас балаганы. Потому что уж если театр, так театр – непременно каменный и с колоннами. А у нас – балаган. У нас из паутины. Ну, и конечно, и архитекторы у нас свои – пауки. Они и полотно ткут, и веревки вьют, а потом полотно натягивают на веревки. Они это умеют.

Ну, хорошо, вот стоим, мы со шмелем, смотрим. Куст это ракитовый и с веток паутинные веревки протянуты, а по веревкам-то пауки, пауки: большие, маленькие, средние, всякие... А самый большой паук стоит на земле. Подбоченился, задрал голову кверху, только покрикивает:

– Эй ты, чего зеваешь!

Либо:

– Эй, малый, гляди! Или не видишь, паршивец, канат обвис!

Да нет, нет и выругается:

– Ах вы, зеваки, ах вы, лежебоки.

А уж те-то стараются, уж те-то стараются... А он опять поглядит, поглядит.

– Подвысь канат!

Да зычно этак.

– Подвысь! Поднимай полотнище! Крепче, крепче.

Покричит, покричит и сплюнет.

– О, чтоб вас.

Да ножкой топнет, топнет... Помню даже, зазевался, какой-то паучок из небольших, уж который раз ему кричал, чтобы аккуратней у него выходило... да зазевался... как крикнет он:

– Ах ты, будь тебе пусто.

Да к лестнице, скоком это, в один прыжок доскочил. А лестница у них тоже из паутинных веревочек.

– Ах ты, – кричит...

Да на лестницу, живо взобрался.

– Ты это что, голубчик!

А паучок сейчас вскочил:

– Виноват, – говорит, – Иван Архипыч!

А он и не слушает.

– Да я тебя, да ты у меня... Чтоб больше этого не было, – кричит.

– Будьте-с, – говорит, – благонадежны, Иван Архипыч.

– В последний раз говорю.

– Слушаю-с, – говорит.

И все кланяется, все кланяется. Ну, повернулся он к нему спиной, отдышался:

– Уф. С вами, – пыхтит, – анафемами, только канитель одна.

Стал опять вниз спускаться. Слез; тут и нас со шмелем заметил.

– Хозяину, мое почтение.

И этак ножкой. Очень, – говорит, – приятно. Подошел.

– Ну как, – спрашивает, – поживаете?

И вдруг, так, словно, и поперхнулся.

– Это, – говорит, – что у вас такое.

Глядит ему на жало, выпучил глаза...

– Что это?

Крякнул шмель.

– Так, – говорит.

– Зашибли? – спрашивает паук.

– Нет, – ворчит, – обжог.

Нахмурился еще больше, в сторону смотрит.

– Как, – спрашивает паук, – обо что обожгли?

– О крапиву, – говорит.

И опять крякнул. А паук:

– Ах-ах...

Покачал головою.

– И больно? – спрашивает.

– Больно, – говорит, – поглядел кругом.

– Ну, а у вас тут как? – спрашивает.

Махнул паук лапкой...

– И не говорите...

– А что?

– Беда...

И опять махнул лапкой и головой покрутил.

– Разве, – говорит, – с этими архаровцами кашу спаришь.

– Гм... – говорит шмель. – Ну, а брат ваш? – Брат... Брат, что же... занавес ткет.

– Гм... – опять говорит шмель, – гм...

Обернулся ко мне.

– Ну, пойдем, посмотрим занавес.

Повернулся и пошел, я за ним. Вышли мы из-под куста, свернули в крапиву, гляжу я – громаднейшая этакая паутина, почти от самой верхушки крапивы до земли... а по паутине паук бегает. Заслышал нас, оглянулся... Гляжу я, а это – тот самый паук, что меня обманом затащил к шмелю. Как крикну я:

– Ах, батюшки!

А шмель сейчас ко мне.

– Это, – говорит, – мой компаньон.

– Здравствуйте, – говорит паук, – с добрым утром.

А на меня и не смотрит. Тут ему сейчас шмель, этак со смешком:

– А ее, – спрашивает, – не узнаете?

Поглядел на меня паук.

– Где, – говорит, – узнать! Разве мало я вам ихней сестры перетаскал...

– Это, положим, – говорить шмель, – это вы так говорите, верно.

Потом спрашивает:

– Ну, как дела!

– Да ничего, к завтрому будет готово. Вот только узоры нужно выткать...

– Спасибо, – говорит шмель, – до свидания.

А нужно вам сказать, сам он разговаривает с пауком, а сам все задом, задом, чтобы жала не было видно. А как повернулся, чтоб уйти, так жало и показалось. Паук как увидел, так и присел. Глядел, глядел на шмеля.

– Что это, – спрашивает, – с вами?

А шмель будто и не слышит. Даже и не оглянулся.

– Так смотрите ж, – приказывает значит, – чтоб к завтрому непременно.

Только и сказал. Потом говорит мне:

– Ну пойдем, теперь я отведу тебя, где все мои артисты и артистки.

 

V. Неожиданное приключение

 

Вот значит так.

– Пойдем, – говорит, – к артистам.

Пошли мы. Только идет он, а сам:

– Ох-ох...

Охает. Видно больно. Я и спрашиваю:

– Что это с вами?

Молчит. Только опять шага три-четыре ступит и опять:

– Ох...

– Больно, – спрашиваю, – вам?

Вдруг как охнет он:

– О-о-ох...

Сел.

– Эх, – ругается, – муравьиная твоя душа!..

– Что, – спрашиваю, – такое?

– Больно, – говорит, – перевязал.

– Жало?

– Жало, – говорит, – чтоб ему самому так довелось...

– Как же, – говорю, – быть?..

Ну он сейчас, поманил к себе одного муравья (кругом много их было):

– Сбегай, – говорит, – за фельдшером.

– Слушаю-с, – говорит муравей, взял и пошел.

Приходит фельдшер.

– Что, – спрашивает, – такое?..

А шмель уж не то что говорит, а стонет:

– Убью я тебя, коновал ты этакий...

– Виноват-с, – говорит муравей.

– Скот, – говорит, – что ты со мной сделал?

А тот опять:

– Виноват-с.

А шмель:

– Разве бинт так затягивают?

– Я, – говорит, – и не затягивал...

– Распутляй! – кричит, лег на бок, да как опять: – О-ох...

На другой бок перевалился...

– Смертушка моя.

– Ничего-с, – говорит муравей, – я сейчас.

Стал он ему развязывать бинт; развязал. Оглядел потом рану.

– Дело, – говорит, – пустое, только не нужно двигаться...

– То есть как это так не двигаться?

– А очень просто; сядьте и сидите, либо лягте.

– Гм... – говорит.

– Никак, – говорит, – нельзя.

Поглядел шмель на меня.

– А ты, – бурчит, – у меня только попробуй...

– Что вы? – спрашиваю.

– Попробуй улететь только, я тебя и больным...

А тут муравей:

– Нельзя, – говорит, – этого.

Задумался он, нахмурился, потом как глянет на муравья.

– А не врешь?

– С чего, – говорит, – мне врать.

Опять он подумал, подумал...

– Ну, – говорит, – тогда позвать сюда двух пауков.

Глянул вверх, а тут как раз муха летела.

– Эй, – кричит, – муха!

– Я, – говорит, – муха.

– Слетай-ка, за Сидором да за Карпом...

Крякнул и на меня поглядел.

– Все равно не уйдешь, – говорит.

И опять крякнул. Ну, через несколько там времени, смотрю, – ползут...

Страшнейшие этакие, громаднейшие. Подползли. Остановились против него, смотрят. Сидор – черный, а Карп – серый. Глянул он на ним.

– Здравствуйте, – говорит, – братцы.

Поклонились они. Указал он на меня глазами.

– А ну-те-ка, – говорит, – приканатьте-ка ее к этой крапивке.

Кинулся на меня Сидор, кинулся Карп. – Батюшки мои! Живо скрутили. Привязали потом к крапиве.

– Есть, – говорят.

«Есть», – значит сделали. Опять на него глядят: что дальше скажет. А он крякнул этак...

– И сами, – говорит, – не отлучайтесь, караульте ее.

Вот тут сейчас Карп сел с одного боку, а Сидор с другого...

– Будьте, – говорят, – покойны, не улетит.

– То-то, смотрите у меня.

И лапой погрозил.

– Я, – говорит, – вас.

А они опять:

– Не сумлевайтесь, не улетит.

Хорошо, прикрутили они меня значит к крапиве, сами около сели, а шмель лег. Скоро-таки он заснул. Заснул и бредит, только не разберешь что; так невнятно. А муравей-фельдшер сидит около, головой качает.

– Чего он? – спрашивают у него пауки.

– Бредит-то?

– Да, бредит.

– Театром, – говорит.

Переглянулись пауки, усмехнулись. Помолчали, помолчали, потом Сидор толк Карпа в бок. А тот:

– Чего ты?

Шепотом этак.

– А она, – говорит, – спит.

Говорит он так, а я думаю:

– Неспроста это, дай притворюсь, будто сплю.

Хорошо. Глянул на меня Карп.

– Спит, – говорит.

А я не сплю, все слышу...

И начался у них тут разговор. Ох, и вспомнить страшно... Ни одного я тут слова не пропустила... и как тогда же не умерла от страху, и сама не помню. Да, вот, слушайте.

 

VІ. Подслушанный разговор

 

Первый Сидор начал.

– А и дурак-то, – говорит.

Я слушаю, про кого это он.

– Дурак и есть, – говорит Карп, – полный дурак.

Усмехнулся Сидор.

– А еще шмель.

– Эге, – думаю, – вон они про кого...

Тут опять Сидор:

– Тоже театр затеял...

– Долго он не забудет этого театра, – говорит Карп.

А Сидор, слышу, смеется.

– Если, – говорит, – еще сам жив останется.

Засмеялся и Карп.

– Куда ему! Он вон и так...

– Жало, говорят, обжог, о крапиву...

Замолчали. Потом опять слышу – Карп.

– Сидор, а Сидор?

– Чего?

– А ведь это не того...

– Что не того?

– Да, скверно, говорю, как если он помрет раньше времени...

– Как раньше времени?

– А до представления...

Тут слышу, Сидор этак раздумчиво:

– Гм...

И Карп тоже также:

– Гм...

Замолчали опять. Потом Карп говорит:

– Смекаешь теперь?

– Смекаю, – говорит Сидор.

– Вот то-то и оно-то...

– Н-да, – говорит Сидор.

– Плохо дело.

– Плохо, надо спросить у фельдшера.

– И то.

И сейчас покашлял, покашлял Карп.

– Фельдшер, – говорит, – а фельдшер?

– Чего? – спрашивает муравей.

– Ну, как он?

– Шмель-то?

Вздохнул.

– Да, – говорить Карп, – фельдшер, как он?

– Плох.

– И очень?

– Нет, не то, чтобы очень, а все-таки...

Тут Шмель забредил:

– Давайте, – кричит, – занавес!

Вздохнул Карп.

– Ишь ты, – говорит, – как его...

И Сидор тоже вздохнул.

– И то, видно, плох, – говорит.

А Шмель все бредит:

– Веревку! – кричит, – подавай занавес! Музыканты начинай...

Да как загудит:

– У-у-у!

Потом завертелся:

– Хорошо! Хорошо, – говорит, – сыграли. Спасибо.

Взял ему фельдшер, положил на лоб кусок лопуха...

– Сейчас, – говорит, – упокоится; лопух – он все-таки холодит.

И что же вы думаете? Точно затих. Затих он, а пауки опять зашептались.

– А ведь хорошо бы было, – говорит Карп.

– Хорошо, – говорит Сидор, – ты ведь подумай только: одной публики сколько собралось бы...

– Да...

– Мух этих, букашек, бабочек...

Вздохнул Сидор:

– Эх, эх...

Потом шепчет:

– Из мух бы щи сварить, божьи коровки на жареное, а бабочки на пирожное...

– Верно, верно, – шепчет Карп.

А Сидор все свое:

– А шмелей этих, да стрекоз, впрок...

– Н-да, – говорит Карп, – на всю зиму хватило бы.

– А я бы, – говорит шепотом, – Сидор, лавочку тогда открыл бы.

– Мясную? – спрашивает Карп.

– Нет, – говорит, – колбасную. Колбасы бы стал делать...

– Гм, – говорит, – хорошо и колбасы.

– Особенно, – говорит Сидор, – ежели из ихнего брата, из стрекоз...

– А шмели?

– А из шмелей медовую пастилу.

Замолчали. Помолчали немного, снова зашептали. Начал Сидор:

– Хоть бы выжил...

– Да, – говорить Карп, – а уж наш Иван Архипыч в грязь лицом не ударит...

Усмехнулся.

– И как это он его ловко оплел...

– Ловко, – говорит Сидор, – что и говорить.

Усмехнулся тоже.

– Первое дело – в компаньоны вошел. Давай театр вместе строить, я построю, а ты публику собирай, да артистов...

Слышу, засмеялись оба вместе. Посмеялись, посмеялись, потом Сидор говорит:

– Пусть только соберутся...

– Запутаем, – говорит Карп.

– Всех запутаем: и публику, и артистов, и его самого...

– Да, ловко придумано... А эти-то дураки ни о чем и не догадываются.

– Где им! – говорит Сидор.

– Известно.

Тут Шмель опять как закричит, закричит.

– Что ж, – говорит Карп, – ведь, этак он и то помрет.

И Сидор тоже за ним:

– Помрет... Эй, – зовет, – фельдшер!

– Что? – говорит фельдшер.

– А то, что тебе-то все равно: помрет он или нет, а нам не все равно: мы ему театр строим.

– Ну?

– А вот тебе – говорит, – и ну. Пойдем мы сейчас искать другого фельдшера.

А фельдшер сейчас:

– А она-то как?

На меня покалывает.

– Она-то?

– Она, – говорит, – кто ее караулить будет?

Тут Карп как крикнет:

– А хоть сам караул!

– Я – не караульщик, – говорит фельдшер.

А Карп опять:

– Хоть не караульщик, так покараулишь. А нам как он помрет, – с тебя что ль деньги получать за балаган? Не будем мы караулить.

И фельдшер тоже говорит:

– И я не буду.

– Ну и что ж, – говорят пауки, поднялись и пошли.

 

VII. На свободе

 

Только что ушли пауки, подходит ко мне фельдшер. Толкнул меня.

– Вот что, – говорит, – голубушка, – дайте-ка я вас распутаю.

– Вы? – спрашиваю.

– Да, – говорит, – я.

– Как же, – говорю, – так?

Гляжу на него, и глазам не верю.

– Да уж так. Пусть, – говорит, – потом, за это с пауков штраф возьмут...

– А где они? – спрашиваю. Притворяюсь, будто и вправду спала.

– А они ушли.

Усмехнулся этак криво.

– Другого, – говорит, – доктора пошли искать, будто я уж такой дурак, что ничего не понимаю.

Усмехнулся опять.

– Пусть теперь потанцуют...

Взял и распутал паутину.

– Лети, – говорит, – теперь, куда хочешь.

Я даже и спасибо не сказала. Куда тут! Расправила крылья и полетела. Только сама лечу, и сама думаю: «Выживет шмель, либо нет, а нужно разыскать артистов и все им рассказать.»

Да. Так решила. Нашла театр, нашла паука, что занавес делал.

«Ну, – думаю, – тут где-нибудь и артисты поблизости.»

И точно, скоро и артистов нашла – во рву. Много их там было: кузнечики, бабочки, стрекозы. Вообще всякого звания. Сидят себе во рву, роли разучивают. Старый-старый этакий жук, толстый, с синими крыльями, все равно как во фраке, то к одному подскочит, то к другому. Подбежит, – сейчас:

– Сударыня!

Покачает, покачает этак головой.

– Сударыня... Разве так можно. Вы не так. Вот глядите!

Откашлятся, выставит одну лапку вперед, поглядит опять на артистку.

– Вот глядите!

И начнет... Говорит, говорит, – остановится.

– Ну-с...

Отойдет, сядет на веточку, сложит на брюшке лапки.

– Ну-с, начинайте...

И если хорошо читает, сидит молча и головой кивает, а когда плохо, дослушает до конца и сейчас:

– Ссс... И как вам не стыдно!

Вздохнет, встанет.

– Ну, смотрите еще. Видите, как я глаза закатываю...

И точно, возьмет и закатит. Закатит и замолчит. Долго так стоит, потом поднимет лапку.

– Ну, вот так... Понимаете...

Долго при мне он одну бабочку журил.

– Помилуйте-с, – говорит, – что же это такое?

Плечами это подергивает, разводит лапками.

– Что же это!

– Да я, – говорит, – стараюсь.

– Стараюсь!.. мало стараться, нужно уметь.

Все-таки ничего, не очень строгий. Тут же, смотрю, громаднейший такой кузнечик, длинноногий – танцор. Стоит на кочке, то одну ногу поднимет, то другую, и все кричит:

– Раз, два, три, раз, два, три.

Танцам учит. Стоял, стоял на кочке, спрыгнул потом вниз...

– Смотрите, – говорит, – внимательно!

Согнулся этак на бок, схватился одной лапкой за крылышко – прыг в сторону, остановился, опять – прыг. Потом переплел ноги, да как подпрыгнет кверху... Господи! будто резиновый. Подпрыгнул, встал опять на ноги, да одной ногой о другую... Да все боком-боком – в сторону. А голову на бок держит. А сам:

– Раз-два-три! Раз-два-три!

Подбежал к одной стрекозе, опустился на колено, выпрямился опять и взял бабочку за талию. И опять с ней вместе, боком, боком. Протанцевал и посадил на место.

– Вот, – говорит, – как надо!

Тут сейчас другой кузнечик.

– А ну-те-ка, – кричит, – музыканты!

Вышли музыканты, тоже все кузнечики, большие, маленькие, всякие. Вышли, сели полукругом, как заиграют! Ах, какая это была музыка. Никогда в жизни не слыхала я ничего подобного. Да, уж можно сказать, – артисты! Люблю я музыку, а танцы и того больше. Так что же вы думаете, забыла ведь, ей Богу, в эту минуту и про шмеля, и про пауков, и про все!

«Чего, – думаю я, – дура, театра боялась?»

Только все-таки опамятовалась скоро. Вспомнила, зачем пришла. Как крикну:

– Стойте все!

Умолкли музыканты. Слышу, шепот пошел:

– Кто такая?

А я опять:

– Тише! Слушайте.

Подбежал ко мне жук.

– Сударыня!

Строго этак он глядит.

– Кто вы, – спрашивает, – сударыня?

– Стрекоза, – говорю, – разве не видите?

– Вижу, – говорит, – да только...

– Чего только?

– Чего вы шумите?

– Спасайтесь, – говорю, – все скорее.

Поглядел он на меня, поглядел-поглядел, потом обернулся к остальным.

– Да она сумасшедшая!

Тут все как закричат:

– Сумасшедшая! Сумасшедшая!

Покричали, покричали, обступили меня.

– Нет, – говорю, – я не сумасшедшая, а вы меня лучше выслушайте.

Усмехнулся жук.

– Ну, – говорит, – говорите.

– Беда, – говорю, – вы и не знаете, какая беда.

– Ну, ну? – говорит жук.

– А знаете вы, – спрашиваю, – кто такой паук, что балагань строит?

– Знаем, – говорит жук.

– Ну кто?

– Компаньон.

– Чей? – спрашиваю.

– Шмелиный.

– Ан, – говорю, – и нет.

Помолчала минуту, да как крикну:

– Разбойничий, вот он чей компаньон!

Нахмурился жук.

– Стало быть, – говорит, – шмель – разбойник.

– Нет, – говорю, – он – дурак.

– Как дурак?

– А так, потому что позволил себя провести паукам. Ведь, вы знаете, для чего им балаган нужен?

– Ну?

Я сейчас прямо:

– А для того, дескать, чтобы поймать в этом балагане и вас всех, артистов, и публику, а потом...

– А что, – спрашивает жук, – потом?

– Известно, что: понаделают из нас колбас...

– Опомнитесь! – говорит жук.

Ну тут я все взяла да и выложила, что узнала от моих караульщиков. Тут уж такой шум поднялся – страсть! Все разом закричали, кто что. Слышу только:

– Ах они разбойники!

– Ах душегубы.

Все кричат. Выходит потом жук вперед.

– Вот что, – говорит.

Все замолчали.

– Вот что, театр-то мы и сами устроим, можно и без паутины, прямо под открытым небом, а эту паутинную ловушку нужно сломать.

Тут опять шум:

– Сломать, сломать!

– А кто будет ломать? – спрашивает жук.

Сразу стало тихо.

– Мы, – говорит жук, – мы – жуки. Вот кто...

А вы знаете, какие есть жуки? Вот этакие – с грушу. Так, как бы вы думали? Ведь точно сломал он паутинный балаган! Весь разнесли до последней нитки. Так-таки, с землей сравняли... И пауков жуки достаточно поколотили: ни одному спуску не дали.

А что касается до шмеля, – вылечил ведь он свое жало. И кто же вылечил? Тот самый муравей – фельдшер. Я с ним потом виделась.

– Ну как, – спрашиваю, – поживаете?

– Да, ничего, – говорит.

– А шмель?

– И шмель.

– Что ж, думает теперь театр держать?

– Как же, – говорит, – только без пауков – ведь, это они его подбили и вас выкрасть, а то он ничего.

Может, оно и правда. А только интересно было бы побывать у него в театре. Если будет у него театр, схожу непременно, а то, может, и в актрисы поступлю.

Оцените сказку: 
Поделиться Нравится Отправить